пронежность

– Любовь, доктор, чудеса творит, – резюмирует Анька и выходит из кабинета…

Как ни странно, но прикрыв за собой дверь, Анька испытала облегчение, она даже улыбнулась, и ожидавшие очереди женщины подумали, что девушка просто беременна. Однако на улице Аньке снова стало нехорошо, она прислонилась к мраморной с ржавыми разводами колонне и закрыла в изнеможении глаза: что-то ужасное двигалось в ее сторону, выворачивая мир наизнанку. Потом Аньку стошнило…

Анька вытерла рот узкой ладошкой и нетвердой походкой пошла прочь. Собственно, стоило привыкать к мысли, что ты уже отжила свое, и вообще, недолго мучилась старушка… в смысле, наслаждайся, Анька, тем, что у тебя осталось… неделю или месяц, а потом тебя с аппетитом слопает рак. Хотя есть еще шанс влюбиться, ничтожный, но все-таки шанс, ведь влюбилась же ее пра-пра-бабка не по-детски и родила мальчика, самого лучшего… которого потом распяли. Анька вздохнула: ну что за люди! А с другой стороны, ведь не в еврейского дедульку она влюбилась, а в Самого Главного, который не слонялся двуногим мудозвоном по злачным местечкам, а сам нашел ее, эту Деву из тринадцатого колена. И Анька с надеждой посмотрела вверх и томно вздохнула, дескать тута я, вожделенная Твоя… и прыснула со смеха. Прохожие недоуменно покосились на Аньку, она же, искренне считая себя неприкосновенной, пошатываясь, шла мимо и, поминутно сплевывая препоганую отрыжку, размышляла о судьбе своего сына. И по всему выходило, так или иначе, но это подлое человечество распнет его из самых лучших своих побуждений… потому что, – Анька вздрогнула, – да потому что люди – сволочи! И хоть что ты делай, в подоле прячь свою кровинушку, на краю света в самой темной пещере скрывайся, но ждет его Голгофа и все тут! Тогда нафига эта затея с настоящей любовью? Пусть уж похоть и дочка. – Анька кисло улыбнулась, – Сколько их уже было, этих христовых невест из тринадцатого колена?.. сношались с нелюбимыми, а любимый забил на них… Анька гневно вскинулась поверх голов и медленно как последний аргумент жертвы в споре с маньяком подняла к небу обескровленные «факи».

В следующий момент Анька поняла, что ее преследуют, она резко обернулась – позади нее стоит женщина неопределенного возраста, приятной наружности и смущенно отводит взгляд, нацеленный Аньке в затылок.

– Девушка, а давайте я напишу ваш портрет? – торопливо говорит женщина, не давая Аньке опомниться. Анька, естественно, опешила, окинула незнакомку с головы до ног суровым взглядом, пытаясь понять в чем тут подвох. – Совершенно бесплатно, – уверяет женщина, широко улыбаясь.

Анька сглотнула, не позволяя себе сплюнуть в присутствии незнакомки, и беспристрастно изучает ее наружность на предмет заявленной профессии: старенький клетчатый платочек, гламурно повязанный на шее, светлый плащ откровенно европейского покроя, стоптанные немодные, но загадочные ботильоны, – Анька наконец уверилась, что перед ней действительно художница, однако это не вдохновило ее на ответную улыбку:

– Едва ли, – бормочет она и поворачивается к женщине спиной. Та, немало удивившись, роняет взгляд, выискивая в Анькиной заднице некие аргументы, которых, вероятно, оказалось недостаточно, отчего женщина, поднимаясь выше и выше, в конце концов словно нож промеж лопаток кинула свое разочарование:

– И не вздумайте делать аборт, дорогуша.

У Аньки подкосились ноги, она обернулась, чтобы сохранить равновесие:

– Чё?

Женщина снисходительно улыбнулась, царапнув взглядом по Анькиной цыплячьей шее:

– Я видела вас у женской консультации, и вас, простите, стошнило. Не надо быть Пинкертоном, чтобы связать два этих факта. Поздравляю.

Анька не понимает, за какие прегрешения судьба так над ней прикалывается, и боясь разрыдаться, смотрит в глаза этой женщины.

– Меня зовут Жанна, – художница дружелюбнейшим образом осклабилась и сделала шутливый книксен. – Я действительный член союза художников, и моя мастерская в двух шагах.

Анька, не мигая, смотрит на эту Жанну, как полудохлая анаконда на механическую выхухоль, и яростно молчит, намереваясь обломать весь кайф врагам, стоящим за спиной этой Жанны, но в этот момент по животу Аньки пробегает судорога, заставляя ее вздрогнуть, моргнуть и нецензурно выругаться. Жанна довольно улыбнулась и отвела взгляд.

– Да, беременность – это чудесно, – рассуждает она. – Кто-то говорит, мол, тяжело, токсикозы, растяжки, а у меня не было ничего этого. Я чувствовала такую легкость, такую одухотворенность! Если я и была когда-нибудь счастлива, то именно тогда, с ребенком во чреве, – и Жанна жалобно вздохнула. – Если бы я только знала, что из этой затеи получится. Конечно, дети цветы жизни, но не всякую жизнь стоит раскрашивать. В моей получилось слишком много ультрамарина. У Пикассо, знаете, был в жизни голубой период, потом – розовый, но ранний Пикассо – это совсем не Пикассо. Настоящий Пикассо – это Герника: сажа, белила, ужас и надежда.

– И настоящая жизнь тоже, – бормочет Анька, – сажа, белила, ужас и надежда…