Проникновение

И я вернулся в пещеру. Предал мечту. Видели когда-нибудь человека, добровольно отказавшегося от мечты? Живой мертвец: ничто не держит на плаву, ничто не радует. Самое страшное несчастье — не верить в себя, не верить голосу. Голос пел о деревьях, озёрах, пасущихся стадах, а я видел перед собой пустыню. Дюны Сахары тянулись далеко за горизонт, уходили в бесконечность, давили на плечи. Ощутил себя маленьким, ничтожным ростком, клонившимся к земле от ветра. Без сил привалился спиной к скале, обмяк и сполз вниз. Сидел на корточках, обхватив руками колени, и плакал. Постель из пальмовых листьев казалась единственным пригодным для жизни оазисом. Струсил, не рискнул разыграть последнюю карту, не решился шагнуть в пустоту. Ослеплённый солнцем увидел Сахару будущего: такой, какой станет много веков спустя. Видел безжизненные пески, когда вокруг зеленела и цвела саванна. Мираж, вывернутый наизнанку. Смог бы выжить, если бы поверил голосу. Если бы завязал глаза и слушал ветер. Если бы спросил себя: где в пустыне срывают свежие листья? Крупная дичь — антилопы, жирафы, слоны… — одиночке не по силам, ловил бы птиц и жарил на костре, собирал бы плоды и ягоды. Но я повёл себя, как животное, выращенное в неволе: потоптался снаружи у открытой двери клетки, огляделся по сторонам и снова улёгся в углу на подстилке из пальмовых листьев в ожидании еды и питья. Воля — для тех, кто привык обходиться сам по себе, раб же погибнет без хозяина: хозяин — его завтрашний день. А у свободы нет будущего, только сейчас. Свобода никого не ждёт, и не становление она, а состояние. Текущий момент. Морские волны, следы на песке. Говорят, когда-то Сахара была морем, а теперь песок по километру в год продвигается на юг, заметая на своём пути города и цивилизации. Враждебные вздымающиеся дюны напоминают бесконечный шторм. Хаос. Застывшую маску опасности. Маска — не настоящее лицо, но сорвать её суждено не всем.

Я принял маску, смирился с темнотой пещеры, и голос онемел. Когда во время очередного ритуала жрецы поднесли мне чашу, она треснула, напиток пролился, угли зашипели, вытолкнув из костра облачко пара. Знак того, что мои танцы-видения прекратились, а душа раскололась надвое: непокорная часть догнала оранжевые облака у горизонта, а другая уснула во мне навсегда. Днём жрецы привели нового танцора-предсказателя: смуглого гибкого мальчика, такого же, каким и я начинал танцевать когда-то. Я же стал для них бесполезен, кормили в дань прошлому. Жил в пещере, иногда выходил посмотреть на деревню из тростниковых лачуг, лепившихся к скалам, на охотников, несущих окровавленные туши быков, на женщин, колдующих вокруг котлов, на свадьбы, пиры и похороны. Жил долго, мне некуда было спешить и не от кого убегать. Предрассветные сны о песочном человеке и мечте не вернулись. Наверно, и такое прозябание можно считать счастливым: спящая душа не испытывает нужды, разбудить её способна лишь смерть.

Но разлад с собой не исцелить временем. Рассечённая душа, миф о двух половинках, стремящихся соединиться. С Кирой у нас одна на двоих душа: оранжевое облачко столетия спустя родилось жрицей, повелевающей грозами, в древнем Египте, а моя половинка продолжила кровоточить, выбрав удел воина — с мечом в руках снова и снова шагать в пустоту в поисках новой земли, свободы и смерти. Танцующий человек отказался от мечты, и в следующей жизни его предала возлюбленная. Жрица рассказала вождю кельтских наёмников о фаюмском оазисе — «море» в Ливийской пустыне, а потом о планах воинов — фараону, и вождь убил её. Цепь перерождений, замкнутый круг. То, что сплотила любовь, меч вновь разрубил пополам.

Мы — две стороны Луны, волны прилива и отлива. Когда готовы простить, рассказываем свои истории друг другу, сплетаясь в одно целое. Переходим на «я и ты». Когда прошлые обиды отдаляют, говорим в одиночестве, о любимом как о постороннем, в третьем лице.

— Кира, ты слышишь меня? Откликнись! Поговори со мной!

Тишина. Песок извивается над вершинами дюн змеиными языками.

«Ты пожертвовал сестрой ради Киры», — сказал на пароме Аморген. Знал, что жрица украла мой сон вместе с семенем. Ребёнок мог бы стать мостом меж нашими берегами, встречей половинок души. Но, как некогда яркое солнце, война ослепила нас: жрица сожгла корабли, я выбрал меч. В тот век никто из нас не почувствовал новой жизни.

«Видишь ли, Кира, в каждом возвращении, когда избегаем смерти, ветка реальности сходится с той веткой других людей, которая иллюстрирует нашу смерть предыдущих воплощений», — и в последний наш раз протянул цветы, столь любимые сестрой, тебе случайно, не задумываясь, что сделал, не ощутив их всепроникающего запаха. Лилии, цветы забвения.

— Я помогу тебе вспомнить, — сказала на мосту над Прагой.

И облака поплыли по небу от тебя ко мне.

* * *

Облака Ульвига принимают в пути странные формы. Одно из них было похоже на птицу, взлетело над нами и расплескалось дождём. Я вымокла насквозь, а Кира с Ульвигом увидели радугу. Кельты верят, что радуга — мост между Асгардом и миром людей, а я считала её аллегорией любви.