Пронзая время

— Нет, Фёдор, сидя в такой избе за столом, можно всё забыть. Завтра я уезжаю.

Шелудяк нахмурился:

— Ты сам знаешь, батька, почему я здесь сижу.

— Знаю — тебе город доверил. Вижу, что хорошо его смотришь, но не могу сидеть на месте. Не могу. Пойду на Дон и буду готовить казачье войско к весеннему походу. Навещу Корнилу и Самаренина — чую, домовитые камень за пазухой держат. Ещё раз попробую связаться с запорожцами, пошлю письмо Серко.

— Лучше бы ты здесь остался.

— Не волнуйся — людей своих тебе оставлю, — я сел за стол.

— Зачем мне люди?

— Тебе они нужнее — город сохранить. Я на Дону себе новых быстро найду, — я поднял кубок. — Завтра же возьму сотню и отправлюсь на Дон, навещу жёнку свою Олёну Микитишну — небось, забыла мужа. Говорят, мой старший, Гришатка — почти казак…

Я замолчал, за войной было не до семьи и не до детей. Забыли меня, а может, и не нужен стал…

— Проверим, — я вновь поднял кубок. — Давай, Фёдор, выпьем за вольный наш Дон, за нашу боевую удачу и за скорый поход на Москву!

— Давай, атаман, позвеним кубками!

Наутро я уехал… С Фёдором Шелудяком так и не удалось больше свидеться.

* * *

Рядом со мной бросили снятое с дыбы тело брата.

— О-охх, — слабо простонал Фрол.

О нас забыли — дьяки и бояре шептались в углу.

— Потерпи, братуха — немного нам уже осталось, — прошептал я. — Вечер и ночь — завтра трогать не будут.

— Ох, Степан, как я тебя ненавижу — из-за тебя ведь всё!

— А, может, если бы ты взял Коротояк, то не были бы мы нынче в пыточной?!

— Всё из-за тебя… И муки мои… О-охх! — стонал Фрол.

— Никто не знал, как всё кончится. Ты неплохо попил и погулял… Не мы бы, так Василий Лавреев или Фёдор Шелудяк подняли людей. Накипело в сердце, вылилось народной кровушкой, перехлестнуло через край и залило Русь-матушку. Правда у людей везде одна, будь то в Исфагани, у басурман или на Руси — никто ни на кого не должен гнуть спину. Воля для всех одна.

— Молчи, Степан, тяжко мне. Умираю я.

Я рассмеялся:

— Разиных не так-то легко погубить.

— Не хочу я умирать — почему я должен из-за кого-то умирать?

— Потому, что они умирали за тебя. Никто тебя, Фрол, насильно не звал — ведь мог остаться с Корнилой и Самарениным в Черкасске. Не за крестьян и казаков ты здесь отвечаешь, а за себя.

— Всё из-за тебя, все муки.

— Слабак ты, Фрол, — худой из тебя казак вышел.

— Куда уж мне до тебя и Ивана. На тебе кровь наших семей: жён и детей из-за тебя Корнила приказал всех вырезать.

— Боятся корень Разиных. Жалею — надо было в самом начале кончить крестничка.

— Молчи, Степан, лучше покайся.

— В чём мне каяться? Только в одном, что мало боярского да дворянского семени извёл — скинул с раската или с каменьями за пазухой отправил на дно Волги. Наши Васька Ус и Фёдор Шелудяк ещё потрясут Астрахань и Царицын, пошарпают воевод, поднимут людей.

— Всё кончено, Степан. О, как я тебя ненавижу — я не хочу умирать! Я расскажу, где ты припрятал награбленное.

— А сам хоть знаешь, где?

— Догадываюсь…

— Сволочь ты, Фрол, только этим жизнь свою ты не купишь, разве что смерть отсрочишь.

— Ненавижу!

— Дурень ты — вспомни, какие с тобой рядом были люди, вспомни их лица…

— Ненавижу, — в исступлении шептал Фрол.

Он тяжело дышал, воздух с хрипом вырывался из его перекрученного на дыбных ремнях тела. Фрол с наслаждением прижимался к холодному земляному полу подвала.

— Терпи, братишка, за людей, за правое дело страдаем, — пытался я утешить брата.

— Ненавижу — всё из-за тебя! Из-за тебя страдаю, принимаю смертельные муки! Корнила всю семью вырезал, и твои невинно пострадали. Олёна, твоя жена, которую ты не любил. Гришка и младший…

— Замолчи, Фрол! — закричал я и пополз в сторону брата.

— Что, атаман, очнулся? — надо мной нависла тень заплечных дел мастера.

Я замер на полу.

— Ты — крепкий мужик! — палач беззлобно ткнул мне в бок носком сапога. — Такие мне ещё не попадались.

— Зато ты плох — были у меня ребята и покрепче!

Палач беззлобно рассмеялся:

— Я ж с тобой играюсь. Братец твой слабак — нет в нём твоей жилки.

— На сегодня хватит, — донёсся голос дьяка. — Вечер ужо, тринадцатый час[2]. По домам пора.

— Завтра тебя, антихриста, на площади четвертуют! — громко сообщил князь Одоевский.

Дьяки и оставшиеся бояре, словно стая лисиц, визгливо рассмеялись.

— Бунтовщик — сколько крови пролил невинной! — князь пошёл к выходу, пригнул в дверях высокую, горлатную шапку.

За ним потянулись остальные.

Подручные палача подхватили меня под руки и поволокли в другой подвал.

— До завтра, братишка, держись! — выкрикнул я, оглядываясь на беспомощно лежащего на полу Фрола.

Мне показалось, что он был без сознания.

Меня проволокли по коридору, и я услышал знакомый скрип дверей. Казалось, что прошёл не день, а целая вечность.

— Иди отдохни! — подручные хохотнули и швырнули меня вниз.

Тьма взорвалась алыми пятнами, и в который уже раз меня поглотило бушующее красное море…

* * *

…Среди ночи меня разбудил громкий стук в дверь, похожий на набатный колокол. Сон мигом пропал — встревоженный, я стремительно вскочил с лавки, сжимая в руках кривой турецкий ятаган.

В сенях появился караульный казак:

— Батька, срочные вести из Черкасска.