Пронзающие небо

Вот перед ними стало громоздиться строение, которое было более высоким и более уродливым, нежели все предыдущие — не требовалось объяснять, что это и есть ЕГО дворец… Эта громада возвышалось метров на сто-сто пятьдесят, и, увидь её Алёша в те времена, когда он ещё жил в Берёзовке — эти размеры потрясли бы его, однако ж, после созерцания многовёрстных рёбер уже никакие размеры не могли произвести на него впечатление. Но зато, когда они подошли, когда стали подниматься по кривой, выщербленной лестнице, и, когда Алёша увидел, что и по лестнице, и по выемках в стенах ползают многочисленные фигурки, и всё работают молоточками, и нарастают бешеные уродства этого здания — он начал осознавать как устроен этот мирок…

Они вошли внутрь в залы, которые не имели каких-либо форм, но все выгибались, перекашивались, так что местами потолок почти сцеплялся с полом, а пол торчал смертоносными зубьями; и там, на большом-большом пространстве, среди сцепления причудливых форм, копошились и копошились эти карлики, всё работают и работают молоточками. Многие из них не выбивали, но прибивали принесённые на тысячах носилках камешки; те же кто отбивали — бережно складывали отбитое на иные носилки и несли куда-то. Вся эта зловещая картина клубилась, растворялась в сумерках; отовсюду слышались потоки отрывистых слов, замечаний; вот, в чреде прочего на Алёшу нахлынуло и такое:

— Надо у призрака спросить, как наш дворец… Надо ли? Кажется надо?..

И тогда проводник, который всё это время держался за Алёшин рукав спросил:

— Как вам наш дворец? — и для себя, едва слышно добавил. — Это прекраснейшее, что только может быть…

Несмотря на то, что со всех сторон беспорядочно ударяли сильные, морозящие сквозняки, было очень душно, у Алёши кружилась голова, в глазах темнело. В сознании всё путалось разрывалось — он смутно припоминал, что, вроде бы уже это было, что и на вершине ребра был какой-то подхалим, и что-то спрашивал у него, но всё это было бессмысленно, и тот мир погиб, и теперь какая-то частица его в виде золотого сияния летела над ним… или же не было этого? Или только это и было и есть — сейчас продолжается. Голова клонилась на грудь, и не без труда удавалось Алёше удерживать её, а ещё делать шаги и говорить:

— Теперь я понимаю, что есть ваш мирок, чем вы здесь все существуете. Есть плато, есть камни, есть некие субстанции — Вы. Почему то вы вообразили, что камни вам зачем то нужны, и теперь вся ваша жизнь состоит в том, чтобы рубить и рубить эти камни, окружать себя различными формами из них. Есть вы и есть различные формы камня, которые ваши божества — вы растворяетесь в камне…

— Да, да — конечно же. — тут же подхватил проводник. — Вы говорите такие простые истины, которые всякому известны…

— Меж тем есть целый мир форм, образов и чувств, который лежит вне этого каменного мирка. — вовсе и не слыша его, но, борясь с пронзающим сердце холодом продолжал Алёша. — …Вы бесконечно кружитесь возле одних и тех же форм и чувств. Как и те, предыдущие… Вы ничем от них не отличны, но есть…

Алёша и не заметил, как ввели его в залу, которая, верно была самым большим и самым уродливым помещением во всём этом «дворце». Из вздымающихся вверх стен вырывались огромные, уродливые уступы, все выпирающие уродливыми, воистину адскими каменными формами, мириады острых углов пересекались, сшибались, изламывались… Всё камень, камень… Вот кажущиеся бесконечными, теряющиеся в тёмной дымке столы — тоже конечно каменные, тоже искривлённые; за столами, на столах, и под столами сидели, стояли и лежали фигуры карликов, были они более уродливыми, нежели все, кого видел до этого Алёша — они раздулись от обжорства, однако ж и у раздутых не было каких-либо плавных форм, но всё острое, режущее — это они хлопали; видно — хотели что-то сказать на произнесённые Алёшей стихи, да не осмеливались — какие-то из их закончиков удерживали. Потом Алёша понял, что подносят ЕГО. Никак представительных слов не было, но и так было ясно, что — это ОН — ведь кто ж это ещё мог быть? — Раза в два превышающий иных в габаритах, передвигающейся не самостоятельно, но на носилках, под которыми гнулось четыре служаки. Он говорил страшно измождённым голосом:

— Какое странное, совершенно бессмысленное нагромождение слов…

Тут же перестали хлопать, и могучий хор усердно повторил ЕГО слова.

— Тем не менее — в самих сочетаниях есть нечто завораживающее.

Тут снова возобновились хлопки…

ОН говорил ещё что-то, и сидевшие то начинали, то переставали хлопать — у Алёши вновь закружилась голова, и он проговорил, с трудом выдавливая из себя слова:

— Выпустите меня скорее… — на это не обратили никакого внимания, тогда он прокричал уже в полный голос. — Выпустите же меня! Выпустите скорее!! Я не могу! Здесь душно! Душно!!

— Какой удивительный Призрак… — повторил ОН слова, которые уже много раз произносились прежде. — Почему ему душно?.. Я хотел бы знать — могут ли призраки испытывать чувства удушья…