Пропаганда 2.0

Школьный учебник истории должен был давать возможность не только правильного понимания, он должен жестко блокировать в голове ученика саму возможность отклонений от заявленной «генеральной линии». По сути, уже школа внушает маленькому ученику четко делить героев на правильных и неправильных, на своих и чужих, что является самой сильной древнейшей дихотомией. Школьник может легко на основе встроенных в его систему характеристик врага самостоятельно вычленять «врага» в новой ситуации, если эти характеристики начинают у него активироваться.

С. Дацюк говорит о варианте такой защиты в наше время (см. [11]): «В современном мире мышление как компетенция имеет многоуровневую защиту от овладения им в массовом порядке. Здесь придумана и разработана масса социальных технологий – переориентация детей с чтения книг на экраны (компьютерные и телевизионные) порождает экранное (клиповое) думание-восприятие, отказ от спонтанных и субъективных экзаменов в пользу тестов, пропаганда потребительских мотиваций как единственного проявления свободы, пропаганда личного лидерства и индивидуальных достижений как следствия удачливости и некоторых правил успеха, а не результата деятельности мышления и т. д.».

Нас все время учили о прорыве, совершенном Сталиным, и это тоже результат искривления истории, прошедшей в то время. Мы вынуждены были забыть, что Россия до 1917 г. отнюдь не была забитым государством. Инженерное образование, например, в России было в тот период наилучшим в Европе. А вот прорыв удалось совершить только потому, что его сделали в довоенное время те, к примеру, ученые, которые получили свое образование как раз в дореволюционной России. Это был «зубр» Николай Тимофеев-Ресовский, занимавшийся радиационной генетикой [12], или Аксель Берг, создавший советскую систему радиолокации, говоривший после отсидки, что его предки пришли из варяг в греки, а он из дворян в зеки [13]. Академик Берг также отстоял кибернетику от звания «продажной девки империализма» (правда, сегодня уже не могут найти источник этой цитаты), став и академиком, и адмиралом.

К сожалению, система пропаганды не занимается личностями, она занимается массами. Личность для нее неинтересна. Кстати, когда Берга избивали на допросах, он решил написать признательные показания. Долго писал, что работает на военно-морской флот Швейцарии. Радостный следователь побежал докладывать об успехе, не подумав, что военно-морского флота у Швейцарии нет. Кстати, дочь Берга вспоминала интересную реакцию отца после того, как он увидел зареванное ее лицо в день похорон Сталина [13]: «Отец сказал: «Он знал обо всем. Он управлял процессом. И не дай бог, чтобы к власти пришел Берия». Это было все. Никогда больше мы не говорили о Сталине (видимо, отец не мог простить моих рыданий, а объяснить не хотел, чтобы дошла сама)».

Правда, одновременно Сталин освобождает авиаконструктора Туполева (с подачи Голованова) и вирусолога Зильбера, брата В. Каверина (см. о Зильбере [14]). Перед Зильбером Сталин извинился лично. Ворошилов способствует освобождению вышеупомянутого Берга.

Голованов так описал ситуацию с возвращением Туполева:

«– Товарищ Сталин, за что сидит Туполев?..

Вопрос был неожиданным. Воцарилось довольно длительное молчание. Сталин, видимо, размышлял.

– Говорят, что он не то английский, не то американский шпион… – Тон ответа был необычен, не было в нем ни твердости, ни уверенности.

– Неужели вы этому верите, товарищ Сталин?! – вырвалось у меня.

– А ты веришь?! – переходя на «ты» и приблизившись ко мне вплотную, спросил он.

– Нет, не верю, – решительно ответил я.

– И я не верю! – вдруг ответил Сталин.

Такого ответа я не ожидал и стоял в глубочайшем изумлении.

– Всего хорошего, – подняв руку, сказал Сталин. Это значило, что на сегодня разговор со мной окончен.

Я вышел. Многое я передумал по дороге в свой штаб…».

В действительности Сталина интересовал не человек, а инструментальная его роль: нужен он был для текущей прикладной цели, значит, его можно было освободить.

К сожалению, мы все это забыли или забываем. Однако организация правильной памяти начинается в дне сегодняшнем. А. Эткинд интересно описал процессы мемориализации в ситуации Майдана [15]: «Здесь, на Майдане, сейчас лаборатория того, как происходит мемориализация в современности. Майдан четко демонстрирует закономерности и этапы «работы горя», о которой писал Деррида: первое время по прошествии исторического события возникает семиотический вакуум; спустя некоторое время об этом начинают говорить; многократное повторение в устном слове ведет к необходимости увековечить событие в мемориальном знаке – памятнике. В ситуации расщепления общества памятник невозможен; когда он, наконец, выкристаллизовывается, это и означает установление «общества консенсуса»; памятник является неким согласованным «сухим остатком» ситуации».

Он также подчеркивает, что функцию памятников берут на себя спонтанно возникающие вербальные идиомы, приводя в качестве примера «Небесную сотню» как специфический «устный памятник».