Читаем Пропавшая полностью

Пропавшая

Она объясняет, что на тебе, возможно, остались следы ДНК, которые могут помочь в расследовании. Не нравится мне, когда она зовет папу Джошем. А еще не нравится, когда она трогает его при этом за руку.

Папа не знает, как быть. Ему хочется и следствию помочь, и тебя при этом не травмировать. А тут одно без другого вряд ли получится. В конце концов он соглашается, мы едем в больницу и садимся там в коридоре. Медсестра уводит тебя в кабинет. Папа порывается пойти с тобой, чтобы держать за руку — дикость какая! — однако детективша останавливает его тем же слащавым голоском:

— Лучше не надо, Джош.

Тебе ведь давно не шесть, но попробуй убеди в этом папу. Детективша продолжает упорно сидеть с нами.

— Я не брошу тебя одного, — говорит она папе, хотя он, между прочим, вовсе не один, у него есть я. А ей лучше уйти.

Как же долго мы сидим, целую вечность…

Твою одежду забирают и дают взамен другую. Результаты ДНК-теста будут готовы не сразу. На ночь тебя может забрать служба опеки — вернее, обязана забрать, — но из-за всего, что ты пережила, детективша идет против правил и разрешает нам отвезти тебя домой.

Когда она рассказывает папе, где ты была все это время, у него взрывается мозг:

— Такого быть не может!

Твоя история действительно странная. Ведь когда маму нашли мертвой, после того как она вонзила в себя нож, рядом с ней лежала записка:

Вам никогда ее не найти, даже не пытайтесь.

Еще там говорилось, что ты в безопасности и с тобой все хорошо.

Получается, если ты говоришь правду, то хорошо вовсе не было. Даже близко. Может, ты врешь?.. Задумываюсь об этом, видимо, только я.

Мы уходим, обещая сводить тебя к психиатру и на обследование. Все только и говорят, что о твоем недоедании, атрофии мышц, физическом насилии, о твоем зрении. Ты одиннадцать лет не видела солнца, и тебе придется носить специальные солнцезащитные очки, а дома нам нельзя будет открывать шторы. Волнуют всех и твои ноги — ступни у тебя теперь забинтованы. Если тебя нашли в обуви, то, значит, забрали и ее.

Твое психическое состояние тоже всех беспокоит. С головой у тебя, очевидно, не всё в порядке. Ты напугана до чертиков, измучена, истощена. Тебе семнадцать, а на вид максимум лет десять. Плоская как доска, фута четыре с половиной ростом[4], а весишь, наверное, не больше восьмидесяти фунтов[5].

Мы едем домой. Ты сидишь на заднем сиденье; сидишь и молчишь.

Возле нашего дома журналисты устроили цирк. Именно так говорит папа, прокладывая путь сквозь толпу, — «цирк устроили», и я сразу представляю репортеров в образе клоунов и цирковых уродцев. Собственно, иначе их и не назовешь. Они расступаются, боясь, как бы папа их не задавил, и все равно успевают щелкать фотоаппаратами в окна машины, забрасывать тебя вопросами. Те, что подальше, вытягивают шею, стараясь хоть краем глаза на тебя взглянуть. Их тут целое стадо, воюют за каждый дюйм нашего газона, на котором, по папиным словам, им вообще быть не положено, потому что это частная собственность. Он сигналит, и журналисты расходятся в стороны. От резкого звука ты вздрагиваешь, начинаешь нервничать. Мне тебя жалко, но я не могу найти нужные слова и продолжаю молчать.

Я спрашиваю папу, как они узнали, где мы живем. Папа говорит, что, скорее всего, кто-то продажный из полицейского участка или больницы растрепал журналистам, что ты нашлась. Иначе откуда еще им знать? Твое удивительное возвращение должно было оставаться в тайне.

Папа ужасно злится — ведь если ты не соврала, это значит, кто-то тебя сейчас ищет. А если так, то репортеры приведут их прямо к нашему дому…