Пропавшие без вести

Этот вопль, донесшийся будто со стороны до слуха Баграмова, был настолько нечеловеческим, что отрезвил его.

— Ruhe![16] — гаркнул немец и еще раз ударил Емельяна автоматным прикладом между лопаток. Он пнул его сапогом в поясницу, и Баграмов свалился на четвереньки на землю с краю скопища пленных.

— Ты ранен, отец? — спросила участливо медсестра, тут же склонясь над ним.

Она осмотрела свежую рану, наложила повязку, сменила повязку также на голове.

В туманном, сумрачном дне Емельян утратил представление о времени. Да и было ли теперь какое-то время?!

Из лесу доносились отдельные выстрелы, разрывы гранат, короткие очереди автоматов и пулеметов. Изредка слышались нестройные крики «ура» — три-пять голосов. Это геройски гибли, не сдаваясь, храбрецы, столкнувшиеся с фашистской облавой…

Рота разведчиков под командой неприветливого курносого капитана, должно быть, все-таки раньше успела вырваться из этих мест и теперь, вероятно, миновала уже переправу.

Время шло в мучительном отчаянии под моросящим дождем. Пленные, приткнувшись друг к другу спинами и головами, старались забыться. В стороне от них немецкие часовые грелись около высоких трескучих костров из можжевельника и желтых еловых лап…

Емельян не заметил, когда осеннее белое солнце пробило туман…

Щеголеватые рыжие мальчишки в серебряных погонах, нахальные и веселые, с фотоаппаратами вертелись вокруг пленных, потупившихся бойцов.

— Sind Sie Offizier?[17] — неожиданно вплотную спросил благодушный и толстый офицер-немец, щелкнув затвором фото.

— Найн, их бин зольдат.[18]

Ответ машинально сорвался с языка Баграмова по-немецки, прежде чем отупевшая от несчастья мысль успела остановить его.

— Sprechen Sie Deutsch?[19]

Емельян отрицательно качнул головой. От этого движения тупая боль разлилась в затылке, как от нового удара прикладом или кованым солдатским каблуком.

— О-о! Я сам говорру по-русски, — произнес немец, стараясь изобразить доброту всем выражением самодовольной, брюзгливой физиономии. — Ви есть интеллигент? — спросил он, тяжело расставляя слова.

— Я учитель.

— О! Майн фатер ист аух утшитель… Я хочу вас утешать… порадовать: ви швидко едет домой… Большевик капут. Нох цвай вохен… Еще два неделя — Москва капут… Ви все едет домой, нах хаузе.

Баграмов с сомнением качнул головой.

— Да, да! Посмотреть сюда, господин утшитель: немецкая армия маршироваль больше один с половина тысяч километер — три месяц! Москва капут. Болшевик есть капут.

— Еще десять тысяч километров — и вся Россия капут! — со злостью сказал Емельян.

Немец приставил себе ко лбу указательный палец и покрутил туда и сюда.

— Ви ранен у в голова? — с насмешкой спросил он.

— Я знаю географию: с запада на восток Советский Союз — двенадцать тысяч километров…

— О, о! Ви есть пессимист!

— Найн, их бин оптимист! — поправил его Баграмов.

— Dreck![20] Болшевик! — заключил немец, презрительно скорчив рожу, и отошел, оскорбленный и недовольный.

— Эй, отец! У тебя язык, видать, из коровья хвоста, что этак вертится! За таких брехунов нас и всех тут в братскую яму! — сказал лежавший невдалеке от Баграмова раненый.

— Нашел кого агитировать! Башка, видать, с дыркой! Уж он и не знаю чего несет! — воскликнул второй.

— А так их и надо! И правильно все им сказали! — послышались голоса в поддержку Баграмова.

— Папаша, а как ты считаешь, Москву возьмут? — робко спросил лежавший рядом с ним восемнадцатилетний парнишка.

— Никогда не возьмут, — уверенно сказал Емельян.

— Они говорят — окружили…

— Бахвалятся, не возьмут, — твердо повторил Емельян громче и услыхал вздох облегчения, вырвавшийся разом у нескольких соседей…

Тяжело раненных пленников укладывали в повозки и куда-то увозили. Тех, кто мог идти, перегнали из леса на открытую дорогу километрах в трех. Там уже была выстроена колонна, как говорили — тысяч в пятнадцать пленных. Они ночевали среди поля, где им было приказано сидеть или лежать. Вокруг стояли немецкие автоматчики, не позволявшие никому отходить в сторону, даже ради естественных нужд…

Перед закатом всех их заставили встать вдоль дороги, по которой подъехала легковая автомашина. Гитлеровский генерал вышел из нее в сопровождении полковников, постоял на шоссе, принимая какой-то рапорт подбежавшего начальника конвоя. Волчьим взглядом генерал посмотрел на пленников, что-то рыкнул конвойному гауптману и, забравшись назад в машину, уехал…

От холода, голода и сознания непоправимой беды мало кто из пленных мог спать. Мечтали о кострах. Утром старались согреться на солнце, но оно уже плохо грело. Лежали без сна, в молчании…

Баграмов тоже не спал, укрывшись плащ-палаткой, лежа на мерзлой земле, он слушал говор окружавшей толпы.

Эти вчерашние воины, потерявшие воинскую честь и оружие, не понимали, как это они, такая громадная масса боеспособных мужчин, оказались бессильным стадом. И они пытались найти этому объяснение и оправдание.