Пропавшие без вести

— Господи! Вы же замерзли совсем! Ну как же так, девочка! — воскликнула Ксения Владимировна, выйдя уже часа через два в пальто, с непокрытою головой. — Петру Николаевичу было опять совсем плохо, но сейчас уже лучше, он спит, — пояснила она свою задержку. — Врач говорит, что на сопроводительных бумагах, с которыми прибыл Петр Николаевич, стоит подпись вашего мужа. Это он оказывал ему первую помощь, делал переливание крови…

— Как? Как? Что?! — тихо спросила Татьяна. — Что вы сказали? Как? — Ее вдруг затрясла лихорадка.

— Ваш муж, доктор… доктор Варакин… оказывал первую помощь Петру Николаевичу. Там его подпись в листе. Врачи говорят, что Петр Николаевич непременно погиб бы, если бы не ваш муж…

— Ну, а где же он сам? Где он? Где? — истерически перебила Варакина.

Ксения Владимировна в ответ виновато пожала плечами:

— Что я могу сказать? Ведь я же сама ничего не знаю…

— А вы-то? Что же вы мужа-то своего не спросили? — растерянно пробормотала Татьяна, забыв обо всем на свете.

Зубы ее стучали от холода и от нервной дрожи, она была почти невменяема.

— Татьяна Ильинична! — строго и даже резко произнесла Ксения Владимировна. — Да поймите же вы, что он при смерти! Никто не имеет права его ни о чем спросить!

Она сжала холодную руку Варакиной, стараясь успокоить ее и в то же время понимая сердцем всю глубину растерянности и отчаяния этой мало знакомой ей женщины. Чем она могла ее успокоить?!

— Да, я понимаю… я… — Татьяна сдержала слезу. — Я… — и она не нашла, что добавить.

В этот миг завыла сирена воздушной тревоги.

— Идите со мной! — уверенно сказала Ксения Владимировна, взяла Варакину за руку и повлекла в ворота госпиталя.

Дневальный пытался остановить их. Ксения Владимировна показала ему пропуск.

— А гражданка?

— Гражданка — жена врача, — тоном, не допускающим возражения, ответила Шевцова. — Ты что, не слышишь сигнала? Куда ей теперь?

Они прошли мимо дневального в здание госпиталя.

Тревога оказалась короткой, но возвращаться теперь домой через весь город было уже поздно.

Татьяна напряженно застыла на диванчике в темном вестибюле, пока Ксения Владимировна сидела возле постели мужа. Она уставилась взглядом на щелку в какой-то двери, из которой едва пробивался луч синей маскировочной лампочки, и не могла отвести глаза от этой одной точки.

Дежурный врач только после отбоя тревоги спустился к Татьяне с историей болезни Балашова в руках.

— Вот эта запись сделана рукой военврача третьего ранга Варакина. Вы узнаете его почерк? — мягко спросил он. — Возможно, что генерал его знает и помнит, но в минуты, когда писалась эта бумага, генерал Балашов был без сознания, что и записано вашим мужем. Ваш муж его спас. Мало того — он вложил в пакет и прислал самолетом, который доставил в тыл генерала, свою большую работу, чтобы другие врачи могли пользоваться его методом в очень тяжелых случаях. Он много работал над важным вопросом. Надеюсь, что он на фронте сейчас так же, как мы здесь, спасает других… Лично я Варакина знаю с финской войны. Он талантливый человек.

«Прислал с самолетом свою работу… Прислал работу, чтобы другие врачи могли… Он расстался с работой, послал ее… Значит, он не рассчитывал сам… Значит, он не надеялся…» — промелькнуло вихрем в сознании Татьяны. У нее потемнело в глазах.

— А потом, еще позже, не поступало к вам раненых с его… с этим почерком? — тяжело спросила она. — Так и не было больше оттуда совсем никого?

— Нет, больше не поступало, — ответил врач и потупился. — Да, он талантливый человек, — как эхо, повторила Татьяна. Она опустила голову на руки и так осталась без сна до утра со своими мыслями…

…Когда Балашов почувствовал, что его оторвало от немой, непроглядной бездны и, плавной зеленой волной обтекая, выносит куда-то вверх, в расплывчатый, мглистый мир, полный неясных движений, — это и было возвратом к нему ощущения бытия…

Мимо Балашова, по сторонам и навстречу ему, все гуще неслись какие-то смутные тени, может быть птиц, а может быть рыб, которые в лад движению волны махали крыльями и плавниками, извивались телами, как змеи, то наплывая совсем близко, то исчезая во мгле. Вдруг змеиная пасть всплыла перед самым его лицом и застыла, подрагивая раздвоенным языком, уставив злые стеклянные зенки в лицо Балашова. Было что-то гадливо знакомое в этой змеиной гримасе, в ее злобном, недвижном взгляде, колющем как булавка. У Балашова проснулось желание оттолкнуть ее от себя, но не было сил шевельнуть ни единым мускулом, а стеклянный змеиный взгляд упорно висел перед ним, и зубастая пасть шевелила двойным языком. Балашов застонал… Его собственный стон — это был первый звук вновь возникшего смутного и немого мира, и вдруг вслед за этим звуком бытие навалилось на его барабанные перепонки невыносимым ревом, грохотом, звоном… Так, несмотря на все ухищрения медицины, мир возвращался в сознание Балашова не покоем больничной палаты, а сонмищем фантастических призраков — злыми стеклянными глазами фашиста Кюльпе, выстрелом Острогорова, воем и взрывами авиабомб, залпами зенитных орудий, ложью, болью и чувством бессилия.