Пропавшие без вести

И все-таки — что же теперь? Миновала опасность, нависшая над Москвой, или нет?! Кто командует обороной? Что введено нового? Где рубежи? Как они там, под Вязьмой, решили задачу, которую перед ними поставила жизнь? Помогло ли Москве их жестокое сопротивление в круговой обороне?..

Если бы в госпиталь заглянул кто-нибудь из его соратников — Ивакин, Чалый, комдив Чебрецов или этот, с бородкой, из «штаба прорыва», полковой комиссар… Балашов поморщился, силясь вспомнить фамилию Муравьева… Они сумели бы понять, что человеку нужнее, важнее покоя и тишины. Они-то поняли бы, что главная боль не черепное ранение. «Черепное», — иронически повторил Балашов. Не этот самый… как его?.. тазобедренный, не шестого ребра в области… как его?.. в области соединения с позвоночником…

В открытых глазах Балашова было столько молчаливого страдания и муки, что Ксения не выдержала сама.

— Больно тебе, Петрусь? Больно, родной? — спросила она.

— Тише, Аксюта, тише! — шепнул он. — Услышат — велят молчать, а то и совсем тебе запретят посещения. Давай говорить потихоньку.

— Мне страшно. Они говорят — нельзя, — беззвучно сказала она и прижала к губам его руку.

— Молчать страшнее… Они ведь не знают, Аксюта, что для меня, что для нас с тобой нет ничего страшнее молчания. Ведь нас окружало молчание, четыре года.

— Не надо об этом, — пыталась остановить она.

— Как не надо?! Все надо. Обо всем. Ты видишь, мне легче…

Шаги сестры не доносились из коридора, но малейшее движение двери Ксения улавливала глазами раньше, чем наступала «опасность». И они умолкали…

Они говорили о фронте, о жизни в Москве.

— От Вани так все по-прежнему ничего? — спросил Балашов.

Она молча кивнула.

— Где Зина?

Ксения Владимировна ответила.

— Близко к Москве фашисты?

Она с трудом молча кивнула. Что делать?! Она не смогла солгать.

— Сколько суток прошло, как меня…

— Теперь почти три недели.

Он помолчал.

— Они ничего уже не смогут, — шепнул он. — Москва отобьется… Да, да ты мне верь…

— Молчи… ты молчи! — спохватилась Ксения. Но он уж и сам замолчал Ответ успокоил его. Если они не прошли в эти три недели, то, значит, уже не пройдут… Он закрыл глаза и отдался сну…

Женщины вышли из госпиталя в пять утра, когда разрешалось начало движения по Москве.

До рассвета было еще далеко. Здания едва обрисовывались.

— Ну как он? — спросила Татьяна.

Ведь это Миша ровно двадцать суток назад выступил на борьбу со смертью этого человека, которого Татьяна никогда не видела. И этот человек был ей теперь не чужой.

Врач сказал, что множество раненых будут спасать от смерти по методу Михаила, а Михаил всегда говорил, что он разрабатывает метод Павлова, при этом не без насмешки часто вставлял, что каждый медик ссылается на Павлова, чтобы убавить свою ответственность и прибавить себе веса…

Но Татьяна была уверена, то в расчет самого Михаила никогда не входило ни то, ни другое ответственность он любил оставлять на самом себе, а становясь на весы, не засовывал гирь в карманы…

Его вес для него самого определялся практическим результатом — спасением человеческих жизней. И Татьяна не для проформы спросила: «Как он?» В этом вопросе был для нее вопрос о чести Варакина.

— Спит. Они говорят — это главное, — уклончиво ответила Ксения Владимировна.

Да, когда он наконец уснул, она про себя вела с ним длинные разговоры, те самые, которые предстояли позже — через месяц, может быть, через два, кто же знает… Доктор сказал, что спустя недели три или месяц Балашова эвакуируют глубже в тыл, — может быть, на Урал или даже в Сибирь. Может быть, только там она и будет с ним по-настоящему разговаривать… обо всем… Впрочем, зачем эвакуировать из Москвы, если «они» не пройдут?! Она уже была уверена в правоте Балашова…

Женщины, не ожидая трамвая, пешком шли к метро.

По широкой дороге, словно бы нагоняя уходящее время, спеша до рассвета, грузные, мощные, катились колонны машин. Орудия с длинными хоботами, автомашины с бойцами, сидевшими в кузовах плотно один к другому; в шапках-ушанках, с винтовками в руках, они проносились мимо лишь туманными силуэтами. Их лиц было еще не видно в рассветной мгле, и только земля едва колебалась под колесами при прохождении этой мощной колонны. За ними шли тяжелые машины, груженные, вероятно, снарядами, проходили цистерны с горючим.

— Нет, не пройдут они, Таня! Выстоим! — вдруг произнесла Ксения Владимировна.

— Как вы узнали, что я именно это и думала? — спросила Татьяна.

— О чем же еще могут люди сегодня думать! — просто сказала ее спутница.

А колонна все шла и шла, и в морозном утреннем воздухе еще не полностью проснувшегося города гул моторов и шорох тяжелых колес разносились подымающим, грозным маршем. Промчались отряды мотоциклистов, и опять шли орудия, и проезжали бойцы в кузовах машин.

Мгновениями казалось, что в бесформенном гуле моторов рождается приглушенный напев, от которого содрогался асфальт тротуара и проходил торжественный трепет во всем человеческом существе.

— Выстоим! — прозвучал уверенный голос за спинами женщин.

Обе они одновременно оглянулись. Сзади стоял пожилой рабочий, как и они наблюдая движение машин.