Пропавшие без вести

Страшной, давящей волной встал этот мир и обрушился на Балашова, бросив его еще раз в слепую, глухую бездну немой пустоты…

Все померкло вокруг, но уже не исчезло его ощущение себя. Он в наступающем мраке чувствовал себя одиноким мерцающим пятнышком света, но в нем, в этом пятнышке, уже была воля к жизни, и оно всеми силами мучительно устремлялось с черного, непроглядного дна кверху, в туманные зеленоватые волны, в смутное, но трепещущее движением царство плавучих, летучих теней. И вот опять появились над ним злые стеклянные зрачки, и широкая зубастая пасть повисла, медленно наплывая все ближе… Однако на этот раз прохладная женская рука уверенно взяла Балашова за руку и подняла из зеленой мути в мягкие волны тепла. И вот тут, с тихой радостью подняв веки, он сразу узнал лицо Ксении. А может быть даже, он почувствовал ее присутствие раньше, чем узнал, и ранее, чем увидел ее лицо.

Может быть, прежде, чем в первый раз поднял веки, он угадал прикосновение именно ее пальцев к своей руке. Может быть, именно это ее прикосновение и увело его из-под власти заново наступавших призраков. Вдруг он почувствовал тишину, и покой, и еще какое-то удивительное свечение всего бытия и чуть слышно сказал:

— Аксюта…

— Ты молчи… ты молчи… ты молчи! — волновалась она. Он замолчал. Он готов был молчать, лишь бы она не исчезла.

— Надо молчать. Вы должны молчать! — повторяли врачи.

Балашов молчал. Сознание возвращалось к нему медленно, но неуклонно, день ото дня полнее. Он молчал днем, молчал ночью. Сутки, вторые, третьи…

Если бы лечащие врачи могли проникнуть в работу его мозга, то, желая его оградить от напряжения, они должны были бы ему разрешить разговаривать, не оставляя его наедине с собственными мыслями.

Не разговаривать, не делать попыток движения, лежать в одиночестве и тишине, в состоянии дремоты, впадая в сон, вновь возвращаясь к дремоте, отдаваясь полностью растительным процессам грануляции пораженных тканей…

А мысль?

Разве слова рождаются на кончике языка? Разве они не уходят корнями в сердце и голову? В ожившее сердце, в мозг, наполняющийся воспоминаниями…

Грануляции…

Ноги в гипсе, голова под повязкой, сон, дрема…

Но даже во сне живет мысль. Она оживает сама, и разве ей запретишь врываться в тот полунаркотический сон, который врачи придумали для плавного выведения организма из состояния длительного беспамятства?!

И эта настойчиво живущая мысль копошилась, рылась, вгрызалась и возвращала его к напряженным дням вяземской круговой обороны, упорной, самоотверженной борьбы отрезанных и окруженных фашистами частей его армии…

…Вот решили они той ночью вести окончательный бой на прорыв. Над картой скрестились взгляды Ивакина, Чалого, Бурнина, Чебрецова, Старюка, Зубова, Щукина, Дурова, Волынского. Приказ был подписан.

Ивакин с командирами частей выехал руководить перегруппировкой. Зубов, прощаясь, четко взял под козырек, и Балашов протянул ему руку. За эти дни он оценил в полковнике умного и решительного командира дивизии. Ивакин, сверкнув на прощание молодыми глазами, обнялся с Балашовым. Чалый ушел к себе — «нитки держать в руках», как выражался он о своей работе начальника штаба. Задержанные в блиндаже командарма Чебрецов и Бурнин ожидали Балашова.

— Перехожу на НП Чебрецова. Там сейчас будет главное дело, — сказал Балашов капитану, дежурному по связи. — Пошли, товарищи, — обратился он к Чебрецову и Бурнину как раз в ту минуту, когда одновременно с грохотом зенитных орудий раздались сигналы воздушной тревоги.

— Может быть, переждем минутку, товарищ командующий? — сказал Чебрецов.

— На войне, товарищ полковник, опасности не переждешь, — возразил Балашов.

Он первым вышел из блиндажа, увидел, что вокруг все светло от фашистских «небесных свечек», как он называл.

— Ишь черт их принес! — проворчал Балашов, направляясь к деревне.

— Ложись! — крикнул кто-то.

Он услыхал вой бомбы, удар… И все на этом кончилось для него. Кажется, он не успел упасть на землю раньше взрыва…

Значит, он выбыл в самый решительный, самый трудный момент. Что же там дальше сталось? Как же они пробивались и как удался прорыв?.. Должно быть, удался, если он здесь, у своих, явно в Москве… Значит, Москва стоит… Но как же решилась судьба их частей? Кто командовал?

— Где мы? В Москве? — задал он осторожный вопрос Ксении.

— Молчи! Ради бога, молчи! Мы в Москве, в Москве! Ты молчи! — повторяла она, свято блюдя наказы врачей.

Наивные предписания медицины!

Он умолк. Врачи предписывали ему покой и безмолвие, но эти безмолвие и «покой» вонзались в мозг, как раскаленные железные прутья.

В безмолвии палаты, которое казалось врачам спасительным, рождались вопросы о том, как же все-таки и почему так получилось с этим злосчастным началом войны. Почему передовая военно-теоретическая советская мысль, явно преобладавшая над фашистской военной теорией, не смогла претвориться в победоносную военную практику? Опять все та же надежда на русское тысячелетнее «авось», которое стало недопустимым в век точных расчетов и техники…