Пропавшие без вести

Но Степка-фашист был уголовник, неграмотный хулиган и бандит. Там все проще. А Морковенко? Ведь вот он опять, этот проклятый вопрос! Ведь Морковенко был совершенно благополучнейшим гражданином в СССР. Может быть, слишком уж благополучным? Может быть, некий избыток благополучия губит людей, порождает в них буржуазность, лишает моральной устойчивости, вплоть до того, что они уже не мыслят и жизни без избытка «удобств», и в любой обстановке такая дрянь готова даже давить людей, чтобы быть «начальством»? Ведь, опередив всяких власовцев, этот «пан комендант» расправлялся с советскими гражданами мордобоем, мучительством, издевательством, угождая фашистам…

— Ну как? — тревожно спросил Емельян, когда с первым движением в лагере в аптеку с потемневшим лицом и обвисшими подглазьями вошел Юрка.

— Все в порядке, — глухо сказал аптекарь и устало сел на койку Баграмова. — Вот только не знаем, что делать с «могил-командой», — добавил он, деловито свертывая предложенную Емельяном закрутку.

— А что?

— Да Иван ведь его топором… Все в кровище… — Юрка повел плечами будто от холода. — А в «могильной команде» есть нетвердые люди, — добавил он.

— Из барака-то вынесли? Ведь немцы скоро придут! — сказал Баграмов.

— С первой ноской санитары возьмут. Пока только прикрыли шинелью. В бараке еще двое умерли ночью. Вынесут незаметно…

— Больные заметили? — спросил Емельян.

Ломов опять передернулся нервной судорогой.

— Он и не вскрикнул, — тихо сказал он. — Получилось без шуму. Я рядом стоял. Удар был глухой… А, знаете, все-таки очень трудно, — признался Ломов. — Я предлагал задушить. Поопасались: поднимет крик…

— А как Краевец?

— Сперва храбрился, а сейчас лег на койку, дрожит и плачет. Да что говорить, Емельян Иваныч! Нам бы только с «могильной командой» уладить, а все остальное прошло — и ладно! — отмахнулся Юрка.

Емельян замолчал, поняв, что Ломову тяжело.

Труп Морковенко лежал целый день в мертвецкой. Все, кто был посвящен в это дело, в тягостном напряжении ожидали, что больного, «приносившего пользу германскому государству», могут вызвать в любую минуту в комендатуру. Тогда уж заварится каша крутая!..

Может быть, было умнее вытащить ночью изувеченный труп на пустырь, но время было упущено. Выброшенный на следующую ночь туда же, он возбудил бы еще больше подозрения.

Но беспокойный день пришел к вечеру. Немцы ушли. Лешка Гестап, которого особенно опасались, весь день не заходил в ТБЦ. С наступлением темноты нужно было проникнуть в мертвецкую, чтобы там же, на месте, вырыть яму поглубже и закопать убитого, как придумал Юрка, считая, что там-то, наверное, не станут искать…

Юрка перед отбоем пришел доложить Муравьеву, что Краевец почти что в истерике отказался принять участие в зарывании трупа. Кроме того, он вообще умоляет немедленно его снять «задним числом» с работы в этом бараке, чтобы его никто не привлек к дознанию.

— Не за себя боюсь — за других: вдруг пыток не выдержу, выдам… — хрипло, в волнении, сказал Краевец Ломову. — Я уже думал: может, мне лучше в побег!..

— Дура! От огня спасаясь, башкой-то в омут!.. Сиди уж, дерьмо мышиное! Шел — кукарекал, а теперь цыпленком пищишь! Иди на койку ложись, хворай! — принял решение Юрка.

— А кто же возьмется теперь за этот барак, тем более задним числом? — спросил Баграмов.

— Кого поставим, тот и возьмется. Подыщем! — уверенно сказал Муравьев.

— Сам уже нашелся: Анатолий Зубцов, — шепнул Юрка.

— Он тоже был вчера ночью? — спросил Емельян.

— Не был. Ну, пришлось ему все рассказать. В случае, если надо будет принять вину, он скажет, что это он топором. Только мы до этого не допустим. Постойте… Сейчас все уладим. Я пошел! — как всегда, энергично сказал вдруг Юрка и убежал с какой-то новой идеей.

Ночь проходила еще тревожнее дня. Не спали и в этот раз, сидя вдвоем в аптеке, и Муравьев и Баграмов. Оба прислушивались к ночной тишине, выходили в тамбур, топили печку, курили. Разговор не клеился. Баграмов пробовал что-то писать, но разорвал и выбросил в печь клочки.

— А ты, Емельян, напрасно считаешь, что здесь твое дело писать только наши «аптечки». Ведь ты драматург, романист. Ты бы заметки хоть делал какие-нибудь. Ведь время придет, с тебя спросится. Народ спросит, родина, — сказал Муравьев.

— Пробовал. Не идет. Тетрадь одна в лагере в Белоруссии осталась. Волжак говорит, хорошо запрятана. А здесь и условия лучше. Казалось бы, можно начать работу, а не идет! Должность, уж после войны скорее мне в журналисты, в газету, а то, может быть, где-нибудь в следственных органах… «Человековедение» наше с тобой тут не то: не на сцену оно направлено, а на жизнь и смерть. Начнешь такую вот «драму» писать, какие тут повседневно, а сердце и лопнет… Да разве правдоподобно, что мы с тобой в эту ночь говорим о литературе?!

— Выходит, правдоподобно. Разве на фронте, под разрывы снарядов, люди в землянках не говорят об искусстве, о любви, о семье?

— То на фронте! — возразил Емельян. — Фронт! — мечтательно сказал он. — Там в открытую все. Там борьба настоящая…