Пропавшие наши сердца

Миссис Джонсон провела Маргарет в комнату Мэри, и там они просидели до заката. Миссис Джонсон блуждала по комнате, рассказывала вполголоса, трогала то одно, то другое, вспоминала. Брала в руки то расческу Мэри, то кольцо, то обкатанные морем камушки, что Мэри хранила на подоконнике, и каждый предмет, словно талисман, будил воспоминания. Все истории были о пустяках. Поездка к тете в Северную Каролину, день в парке развлечений, первый приезд в Нью-Йорк – Мэри, худенькая неуклюжая девочка-подросток, сказала: мама, хочу здесь жить. Все истории были драгоценны до боли. О том, как маленькая Мэри пукнула в церкви, когда священник сказал: «Помолимся!» О ее любимых красных туфельках, с которыми она никак не желала расстаться, даже когда из них выросла, – твердила, что они ей как раз, пока они не разъехались по швам. О том, как в старших классах она вырезала из журналов редкие слова и складывала в голубой конверт – «суспензия», «меласса», «остракизм». Мне просто нравится, как они звучат, объясняла она.

Для чего она их собирала, не знаю, сказала миссис Джонсон.

Она все не умолкала, перебиралась от одного воспоминания к другому, словно переходила по камушкам через океан. Запоминайте, повторяла мать Мэри снова и снова. Берегите. Как будто каждое воспоминание – бусинка: того и гляди выскользнет из пальцев, упадет на пол, закатится в щель и затеряется. Так оно и было. По ночам, забравшись в спальник в гостиной у Джонсонов, Маргарет записывала рассказы матери Мэри, и каждая деталь отзывалась в ней эхом, точно удар колокола. Но пока миссис Джонсон говорила, Маргарет просто слушала, слушала, слушала.

На второй день вечером заглянул из коридора отец Мэри. Окинул взглядом двух сидящих женщин – жену на кровати, застеленной цветастым покрывалом, Маргарет на полу.

Знаете, какие я ей сказал последние слова? – спросил он.

Ни приветствия, ни вступления. Как будто он долго ждал нужной минуты, чтобы сказать это и только это.

Она мне рассказала по телефону. О том, что назначен митинг против ПАКТа, что она собирается выйти с плакатом. Я ей: Мэри, это не твоя забота. Думаешь, эти азиаты хоть пальцем шевельнут ради тебя? Думаешь, кому-то из них есть дело, когда к нам пристают в магазинах или когда нас убивают на остановках? Ну и ты махни рукой.

Он помолчал.

Она рылась в архивах, продолжал он. Родословную нашу изучала. В старших классах заинтересовалась. Целыми днями пропадала в библиотеках, просматривала базы данных, материалы переписей, искала свои корни. Наши корни. А нашла большое белое пятно. Никаких упоминаний до отмены рабства – за одним исключением. Купчая – возможно, на моего предка, одиннадцати лет. На имя некоего мистера Джонсона из округа Албемарл, штат Виргиния.

И снова молчание. Он глянул сверху вниз на Маргарет, а она снизу вверх на него. И вновь приготовилась слушать.

Не хотел я ее отпускать, а она уперлась. Говорит: папа, нельзя отбирать детей у родителей, сам понимаешь. И ссориться со мной не хотела, так что мы распрощались, а на другой день она пошла на митинг.

Он так и стоял в дверях – сильный человек, сокрушенный горем. Мать Маргарет при встрече на улице с такими, как он, переходила на другую сторону. Брезговала? Или боялась? Неизвестно, да и вряд ли это важно. На заводе, где работал отец, черных можно было по пальцам сосчитать, и ни с кем из них отец не сближался. Не мой круг, говорил он, а Маргарет не допытывалась, что это значит.

Вы были правы, сказала наконец Маргарет. По-своему правы. Но и Мэри была по-своему права.

Робкая попытка подступиться к узлу, который предстоит распутывать не одному поколению.

Мистер Джонсон сел на кровать рядом с женой, та обняла его, уткнулась ему в плечо – так они и сидели молча в комнате Мэри, осиротевшие родители и Маргарет, свидетель их утраты.

Много, много позже отец Мэри сказал: знаете, что мне все время приходит на ум? Как я однажды вечером вернулся с работы.

Воспоминания сочились капля за каплей, как вода сквозь камни.

Не помню даже, сколько лет ей было тогда. Может, пять, а может, пятнадцать.

Маргарет в его словах не усомнилась, она-то знала, как ускользает и растягивается время, если речь о твоем ребенке, как оно движется не по прямой, а по бесконечной спирали, виток за витком.

Вхожу в дом, слышу – она смеется, рассказывал отец Мэри. Ха-ха-ха да хи-хи-хи! Со смеху покатывается, аж слезы из глаз. Заглянул я в комнату, а она по ковру катается. Хохочет, и все тут. Спрашиваю: Мэри, что смешного? А она не унимается. Тут и я не удержался, ну что поделаешь!

Он и сейчас был на волосок от смеха – воспоминание возвращало его в прошлое, заставляя смеяться.

Наконец она угомонилась, лежит на ковре, в потолок глядит, еле дышит, и улыбка до ушей. Мэри, спрашиваю опять, что смешного? А она как вздохнет, глубоко-глубоко. До чего же она казалась счастливой! Да все, отвечает она. Все смешное!

На прощанье Джонсоны обратились к Маргарет с просьбой и сообщили ей имя.

Напишите о ней стихи, попросил мистер Джонсон, она была бы рада. Посвятите ей стихи, хорошо? Пусть ее и другие помнят.