Пропавшие в Эдеме

И представлял, что Нива улыбается: мол, да ладно, – улыбается только губами, эта еле заметная улыбка у нее обычно была зарезервирована для помпезных речей премьер-министра или отмазок, которые придумывал Асаф, чтобы не пойти в школу, – и говорит: ой, да ладно, Ашер-Чего-Я-Ужасался, какая уж там вероятность.

* * *

Ашер-Чего-Я-Ужасался. Так все время, пока мы были вместе, она любя называла меня всякий раз, когда я опасался того, что должно было случиться[93]. Всякий раз, когда я, будучи ординатором, боялся, что в свою смену допустил фатальную ошибку, которая приведет к катастрофе. Всякий раз, когда Асаф, переживая кризис, закрывался в своей комнате на несколько часов. Всякий раз, когда я ночью просыпался от своих суэцких кошмаров, если в вечерних новостях эксперты по безопасности говорили, что есть признаки надвигающейся войны.

– Уж постигло меня, чего я ужасался, – говорила она и льнула ко мне, гладила мое колотящееся сердце через грудную клетку и шептала: – Все будет хорошо, Ашер-Чего-Я-Ужасался. Ты слишком волнуешься.

* * *

В адвокатской конторе, куда Ран Шпицер порекомендовал мне обратиться, чтобы я пришел на заседание комиссии подготовленным, напротив зала ожидания была переговорная. Стены ее в нижней части были стеклянные, и мне было не только видно ботинки и брюки заседающих, но и, к моему изумлению, слышно, что они говорят. И это мне не понравилось. Что, если и меня будет слышно здесь, когда я окажусь там? Они говорили о каком-то соглашении признания вины: если я правильно понял, цель была в том, чтобы вытащить клиента из-под ареста. Они раз за разом повторяли «арест» – и каждый раз по спине у меня пробегала дрожь.

Через минуту из комнаты вышел молодой человек, пожал мне руку и извинился, что заставил ждать.

К счастью, он не стал приглашать меня в переговорную, а повел по длинному коридору в дальнюю комнату.

Пока мы шли, я подумал: он слишком молод. Даже моложе Яэлы.

А потом сказал себе: в твоем возрасте все кажутся слишком молодыми.

Он сел за стол и предложил мне сесть напротив. За ним, на стене, висели дипломы в коричневых рамках. Среди профессиональных дипломов был и один совсем другого рода – с «курса шкиперов».

Он поинтересовался, когда именно будет заседание комиссии, и попросил, чтобы я рассказал ему своими словами, как развивались события.

Я рассказал. Время от времени он прерывал меня, чтобы уточнить какую-нибудь деталь.

И хотя его вопросы были нейтральными, а кивал он почти с эмпатией, я слушал самого себя с недоверием. Казался сам себе подозрительным.

Только под конец я рассказал ему о том, что мне пришло в голову. Но оговорился: мол, вероятность невысока. Даже очень низка.

– Если есть возможность, вам нужно это выяснить, – сказал он. И погладил свой галстук: сверху вниз.

– Для какой надобности?

– В смысле – «для какой надобности»? – Уголки его губ слегка искривились в улыбке, и я не понял, что показалось ему смешным: моя манера изъясняться или суть вопроса. – Комиссия будет выбирать из двух объяснений. Согласно первому, вы – старый сладострастник, который не может сдерживать свои инстинкты, а согласно второму – заслуженный врач, уважаемый сотрудник, и ваша отеческая забота о молодой женщине-ординаторе, ровеснице вашей дочери, просто была неверно истолкована. И очевидно, что если анализ докажет, что…

– Понятно.

– Это вообще можно выяснить? Разве для этого не нужен образец ее слюны?

– Волоска тоже может хватить.

* * *

Иногда, когда мы с Нивой сидели в каком-нибудь ресторане, к нам вдруг подходил официант с бутылкой дорогого вина, которого мы не заказывали, и объяснял: люди, сидящие вон за тем столиком, попросили меня подать вам самое лучшее вино из того, что у нас есть.

И, бросив взгляд на тот столик, мы видели, как через весь зал ресторана люди машут нам руками или складывают руки перед грудью в знак благодарности; часто они вставали и шли к нам, охватывали мою ладонь своими, рассказывали Ниве, что моя постановка диагноза или назначение спасли их жизнь или жизнь их любимых и что они никогда не забудут, как тепло и по-человечески я с ними обходился.

Я ценил эти моменты и особенно был рад, когда при этом присутствовали Яэла и Асаф. У нас дома тон задавала Нива – а тут вдруг мне представлялась возможность показать детям, что во внешнем мире их отец тоже чего-то стоит.

Они реагировали по-разному. Яэла смотрела на растроганных людей, которые подходили к нам, с интересом – а Асаф растерянно опускал глаза. Я бывал до крайности смущен: наклонял голову, как люди часто делают, когда слышат комплимент, нервно потирал подушечки пальцев и бормотал: спасибо, спасибо от всего сердца, ну честное слово, вы преувеличиваете, я просто делал свою работу.

* * *

Три-четыре года назад я вылечил мать Аароны Эльбаз. Она поступила с болями в животе. Внешний осмотр ничего не выявил, и, если бы не я, ее бы, скорее всего, уже не было с нами. (Я назначил ей анализ крови на газовый состав и лактат, обнаружив таким образом тромб, который частично перекрывал один сосуд в кишечнике, и экстренно отправил на операцию.)