Пропавшие

Смит открыл для меня заднюю дверь автомобиля без полицейских опознавательных знаков, который остановился на дороге. Жалкое подобие личного шофера — он встал за дверцей, дожидаясь, пока я сяду в машину. Я забралась в салон, не глядя на него. Водитель — молодой, рыжий, с узким лисьим лицом. Констебль Фримен, предположила я и не стала с ним разговаривать, хотя он открыто и оценивающе разглядывал меня. Пока Смит усаживался на переднее сиденье, я пристально посмотрела мимо молодого полицейского на свой дом. Он не подавал признаков жизни, и по внешнему виду ничего нельзя было сказать о том, как жили мы с матерью. Я хотела попросить у них разрешения сказать ей, куда меня увозят, но, посмотрев на дом, дремавший на солнце, пала духом. Скорее всего она понятия не имеет, что происходит. С другой стороны, я не могла так уж строго осуждать ее за это. Похоже, обе мы мало что замечали. Как я могла не обнаружить насилия, которое совершалось над слабым ребенком в нескольких ярдах от моей входной двери?

Мне захотелось выскочить из машины, подбежать к дому и барабанить в дверь, пока мама не откроет, потом вцепиться в нее и не отпускать. Она смогла бы защитить меня от полиции и заступиться за меня, как подобает хорошей матери. Одному Богу известно, что произошло бы, если б я действительно попыталась это сделать, допустив возможность, что она вообще откроет дверь. Я сердито сморгнула слезы. Я тосковала по несуществующему дому, по матери, которой совсем не знала. Я была сама по себе.

Когда Смит захлопнул дверцу с такой силой, что автомобиль качнулся, Фримен повернулся к нему:

— А она не такая, как я ожидал.

— Она на такую не похожа, — согласился Смит. — Но это не означает, что она этого не делала.

Лицо у меня вспыхнуло.

— Вообще-то не делала. Это ошибка.

— Все так говорят. — Смит хлопнул коллегу по плечу. — Поехали.

Включился двигатель, и я откинулась на сиденье. На самом деле меня не удивило, что полицейские мне не поверили. Я этого ожидала, раз уж мне не удалось убедить Викерса и Блейка, которые знали намного больше, чем они.

— Это ошибка, — сказала я, когда мы выехали на главную дорогу, только для того, чтобы последнее слово осталось за мной. Но, несмотря на свою браваду, я не могла отрицать, что я напугана. Теперь мне нужно было самостоятельно отстаивать свою невиновность, и у меня закрадывалось неприятное предчувствие, что это будет нелегко.

1996 год

Через четыре года после исчезновения

— Итак, решаем. Какое мороженое ты хочешь?

Я делаю вид, что думаю.

— Ммм… Пожалуй, наверное… шоколадное?

— Шоколадное? Как необычно, — говорит папа. — Неортодоксально, но, думаю… да, я возьму такое же. Какая хорошая мысль.

Мы оба всегда берем шоколадное мороженое. Это своего рода правило. Даже если бы я захотела что-то другое, то не сказала бы, потому что папу это очень разочарует.

Он покупает мороженое, и мы идем к берегу моря. Ясный, жаркий день в разгаре лета, и на набережной полно таких же, как мы, путешественников на один день. Я замечаю в отдалении скамейку, бегу и сажусь на нее, пока никто другой не успел ее занять. Папа идет за мной помедленнее и методично лижет свое мороженое, придавая ему форму конуса.

— Скорей, — зову я его, переживая, как бы кто-нибудь не попытался посягнуть на скамейку, если я буду сидеть на ней одна. Надо сказать, это заставляет его замедлить шаги. Теперь он нарочно тащится еле-еле, и я раздраженно отворачиваюсь. Иногда меня шокирует, как папа в его возрасте может вести себя так по-детски. Незрело — вот как это называется. Можно подумать, взрослая — я, а ребенок — он.

— Отлично, — произносит папа, садясь наконец-то рядом. — Идеально.

Так и есть. Море серебристо-голубое, галечник на пляже белый в свете солнца. Над головами кружат и кричат чайки. Вокруг нас люди, но на нашей скамейке в обнимку с папой я чувствую себя словно под прозрачным колпаком. Никто не сможет прикоснуться к нам. Я лижу свое мороженое и снова чувствую себя счастливой, угнездившись под боком у папы. Я люблю эти поездки, которые мы предпринимаем только вдвоем. Я бы никогда не сказала папе, но рада отсутствию мамы. Она бы все испортила. Она уж точно не стала бы сидеть на скамейке, есть мороженое и смеяться над двумя толстыми мокрыми собаками, играющими в прибое.

Мы сидим там несколько минут, и я поглощаю уже вафельный рожок, когда папа перекладывает руку с моих плеч на спинку скамейки и говорит:

— Обезьянка… мне нужно кое-что тебе сказать.

— Что? — Я ожидаю какой-нибудь глупой шутки или чего-то в таком духе.

Папа со вздохом проводит по лицу ладонью и продолжает:

— Мы с твоей мамой… в общем, мы с ней уже какое-то время не ладим. И мы решили, что нам лучше всего расстаться.

Я смотрю на него во все глаза.

— Расстаться?

— Мы разводимся, Сара.

— Разводитесь?

Надо прекратить повторять последнее слово каждой его фразы, невпопад думаю я, но не представляю, что еще сказать.