Пророчества о войне. Письма Сталину

Петр Игнатьевич Бромирский, мой давний приятель, частенько наведывался ко мне на Пресню. Вечером, после трудов праведных, мы как-то отправились посидеть в знаменитом ресторане «Стрельна», где в ту пору выступал пользовавшийся заслуженной славой цыганский хор под управлением Марии Николаевны Лебедевой. Пока мы справляли веселую трапезу, Бромирский несколько раз вынимал из бокового кармана фотографическую карточку и любовался помещенным на ней изображением. Я полюбопытствовал: «Кем это вы любуетесь, уважаемый Петр Игнатьевич?» Он с оттенком гордости сказал:

– Это моя добрая знакомая. Студентка юридического факультета Маргарита Воронцова.

Девушка на фотографии была так прекрасна, что показалась мне творением какого-то неведомого художника. Особенно прекрасен был поворот головы. И руки – необыкновенно красивые руки, с тонкими изящными пальцами, были у девушки на фотокарточке. Таких рук я никогда не видел!

Очарованный, я горячо стал просить Бромирского познакомить меня с этой девушкой. Бромирский обещал переговорить с доктором Буниным, в семье которого жила Маргарита Ивановна. И вот мы идем в гости. С волнением перешагнул я порог квартиры Ивана Александровича Бунина на Поварской в Трубниковском переулке и тут же увидел высокую стройную девушку. Не помню, что мы говорили друг другу, когда знакомились. Потом играли в мяч. Мы перебрасывали через сетку резиновый мяч, и я любовался ею – легкой, изящной. Мы очень долго играли в мяч: эта картина осталась у меня в памяти на всю жизнь. И сейчас, вспоминая тот вечер, испытываю чувство неловкости: ведь я в игре походил на неуклюжего медведя.

Я пригласил Маргариту к себе в студию, и она согласилась прийти. Но подоспели летние каникулы, и она уехала на родину, в город Сарапуль на Каме. Я не мог выдержать разлуки: отправился в Сарапуль следом за ней. С пристани послал ей записку. Маргарита вскоре пришла. Как сейчас, помню ее золотые волосы, белую шелковую кофточку и синюю юбку. Велика была радость встречи. Маргарита привезла меня знакомиться с родителями. Встретили меня радушно. Отец Маргариты, присяжный поверенный Иван Тимофеевич, был против нашей свадьбы изза большой разницы лет. Он был тяжко болен и оттого с виду угрюм и неласков.

Возвратившись в Москву, я начал делать по памяти портрет Маргариты, с нетерпением ждал ее возвращения. Она приехала в Москву и пришла ко мне в мастерскую. Все годы, предшествовавшие нашей женитьбе, Маргарита была верным другом и помощником во всех моих делах и начинаниях. Вот и теперь, в далеком путешествии в неведомую огромную страну, она была рядом.

…Москва трогательно проводила нас. Скульптор Иван Семенович Ефимов с присущей ему энергией и изобретательностью изготовил грамоту-напутствие, обошел многих коллег-скульпторов, и они присоединили к ефимовской грамоте свои напутствия. Грамота гласит:

«Дорогому Сергею Тимофеевичу, Нашему набольшему товарищу.

Мы, московские скульпторы, приносим Вам свой привет и поздравляем с двадцатипятилетней годовщиной Вашего славного служения Русской Скульптуре.

С мощью Самсона, с глубиной Баха, с виртуозностью Паганини и с горячим сердцем русского Богатыря, Вы трудились над зданием Русской Скульптуры.

Сейчас Вы покидаете нас и родину для более широкой деятельности перед лицом Нового и Старого Света. Мы уверены, что Вы покажете, какие силы таятся в недрах России. Эта мысль смягчает горечь разлуки с Вами и родит надежду увидеть Вас снова в нашей среде тем же дорогим товарищем, но венчанным мировой славой».

Эту оду дружбы подписали товарищи по учебе Е. Голиневич-Шишкина, Л. Губина, А. Голубкина. Перед отъездом я навестил Анну Семеновну Голубкину. Она, прикованная тяжелым недугом, не покидала своей квартиры-мастерской. Расставание было тяжелым.

– Вот вы развернулись в искусстве в полную силу, а мне так и не пришлось, – с нескрываемой печалью сказала она и не дала мне возразить против этого слишком жестокого по отношению к себе вывода.

– Это правда, – убежденно подтвердила она.

Подпольная революционная деятельность, вечное безденежье (Анна Семеновна, как только получала деньги за свои работы, спешила передать их на дело революции, на всевозможные общественные нужды), а тут еще подступила изнуряющая болезнь – так на самом деле выглядела ее жизнь.

Я еще раз сказал, что все сделанное ею вызывает у меня искреннее восхищение, а она, печально улыбнувшись, кивнула головой:

– Спасибо. Я вам верю.

Прощаясь, сказала:

– Видимо, нам встретиться больше не придется…

…Представления наши об Америке были весьма приблизительные. Наши задачи простирались от возможности хотя бы какого-нибудь знакомства с жизнью и людьми самой могущественной капиталистической страны мира до надежд на установление широких контактов в области культуры. Наркоминдел всячески поощрял мое намерение выполнить там коекакие скульптурные работы, если поступят заказы. Все понимали, что поездка предстоит не из легких. Пугало есенинское определение Америки – «железный Миргород».

Поездка в Америку некоторым россиянам представлялась делом таинственным, вредным русскому духу.