Пророчество Асклетариона

Через час они допили водку. Пьяные и счастливые улеглись вместе на бабкином диване, бросив драную фуфайку в голову. Двоим укрыться этой куцей ветошью, несмотря на все усилия Максима и Валерии, не удалось. «Всё будет хорошо, всё теперь будет хорошо, вот увидишь…» – приговаривала, как заклинание, захмелевшая Лерка.

Через пять минут в доме «на снос» они уже спали спокойным сном праведников по неволи, заплативших все налоги на жизнь.

11

На четырнадцатую ночь до октябрьских календ луна окрасилась кровью в Знаке Водолея…

Он проснулся от вещего сна: к нему явилась Минерва, которую он суеверно чтил, и возвестила ему, что покидает свое святилище и больше не в силах оберегать императора – Юпитер отнял у нее оружие.

С час он ворочался на ложе, где так любил заниматься «постельной борьбой» с многочисленными наложницами. Наконец-то уснул снова. Теперь в его сон пришла Валерия, которая была живьем замурована в стену подвала на его вилле. Весталка была обнажена, кровавая луна окрашивала ее лицо, гибкий стан в багряные, но все равно мертвые тона. «Я умираю, император, – сказала она, странно ему улыбаясь. – И когда я умру, Асклетарион подтвердит пророчество волхвов. Твоя смерть – слово астролога».

Этот кошмар испугал Домициана больше, чем отказ от него Миневры. Полная луна светила в окно, тревожила императора своим необычным цветом.

Он попытался уснуть и это Домициану почти удалось, но его разбудил треск молнии, ударившей в храм рода Флавиев. Двенадцатый цезарь Рима вспомнил: наступил «тот» день, которого он страшился всю жизнь – 18 сентября 96 года. Он крикнул в ночь, разодранную нежданной грозой:

– Рази меня! Уж лучше ты, чем кинжал бывших друзей!

Но гроза стихла так же внезапно, как и налетела. Мутноватое утро за окном освещал лишь загоревшийся храм рода Флавиев, который был построен при Домициане.

На зеленом холме, где стоял Капитолий, ворон прокаркал заученную человеческую фразу:

– Всё будет хор-р-рошо! Кар!..

– Твои бы слова да Юпитеру в уши! – крикнул в окно император.

С полчаса он отходил от ночных кошмаров, потом встал с ложа; долго, с брезгливой миной на сером отечном лице смотрел на себя в зеркало.

Это было любимое зеркало Домиции. И только сейчас он понял, почему она так его любила, так умильно в него смотрелась – это был подарок Париса. Несомненно, так!

Домициан взял в руки тяжелую масляную лампу, которая еще коптила на ночном столике, и запустил ею в зеркало. Осколки брызнули прямо на ложе. «Интересно, – подумал Домициан, – занимались они любовью на супружеском священном ложе его?». Он зачем-то схватил самый большой кусок, похожий на кинжал, но, обрезавшись, тут же отбросил его в сторону. Потом оторвал от шелкового покрывала полоску ткани и забинтовал порезанный палец.

– Если бы всё обошлось только этой кровью… – сказал он, проводя ладонью по вспотевшему лбу.

Счёт уже шел не на сутки, на часы…

На шум в императорской спальне вбежал мальчик-раб, обычно прислуживавший ему при бритье.

– Вон! заорал растоптанный страхом император. – Сегодня никакой бритвы! Ни чего режущего и колющего! Вон все из моей спальни!

Мальчик в страхе убежал. Домициан снял ночную рубашку и сам стал одеваться, никого не подпуская к себе из челяди. Страх извел цезаря. Сегодня он читался в каждой его морщинке, в каждой складке его царственной одежды. Страх пропитал каждую его клеточку, выжигая из Домициана все хорошее и доброе, что заложила в него природа. Этот липкий страх поселился в его душе в тот черный день, когда он, вжавшись в колени матери, услышал свой ужасный приговор халдеев: год, число и точный час (в пять часов по полудню) своей смерти. С того самого дня бедный Домициан будто бы стал жить между плахой и топором палача.

Он наклонился, поднял самый крупный осколок зеркала и взглянул на свое отражение. От страха у него приключились все болезни. К сорока пяти годам он выглядел на все шестьдесят. Страх иссушил его тело, оставив, как в насмешку, огромный живот на кривоватых тонких ножках.

– Тьфу ты! – плюнул в зеркало император.

Он потянулся к колокольчику, позвонил, чтобы явился мальчик.

– Да, мой господин! – словно вырос из-под земли арабчонок.

– Бегом в покои госпожи, скажи, что я зову её.

Мальчик убежал. Коротая время, Домициан нервно походил по огромной спальне. Скрежет битого стекла под сандалиями выводил его из ровновесия. В животе заурчало. «Отравили!» – было первой мыслью. Но урчало не от вчерашнего позднего ужина, не от его любимых матианских яблок. В нем говорил страх. Хотя мысль об отравлении пришла в голову не случайно. Когда умер божественный Тит, то в народе поползли слухи, что он был отравлен Домицианом. Народ шушукался, что перед смертью Тит жалел только о том, что не казнил брата и оставил империю такому злодею, как Домициан.

– Милый, что тебе сегодня неймётся? – глядя на разбитое зеркало и пряча усмешку, сказала Домиция. Умная женщина всё поняла с первого взгляда.