Пророчица

Предыдущую главу, получившуюся у меня очень длинной, я закончил, утомившись как в настоящем времени (еле хватило сил довести эту главу до конца), так и в том, которое я описывал, — мы с Антоном разошлись, и я решил попить чаю и несколько развлечься, почитав перед сном книжку. Однако выполнить свой план мне было не суждено. Пока я пил чай, рассеянно блуждая мыслями там и сям, откуда-то в моем усталом сознании появилось соображение, вновь выводившее меня на дедуктивный простор. Вялость мою как рукой сняло. Надо же — вроде бы, мы с Антоном уже вытоптали этот простор, не оставив на нем живого места. Казалось бы, негде уже искать неисследованные территории и белые пятна — всё прошерстили, под каждый кустик заглянули. Ан нет — нечаянно обнаружилась еще одна нехоженая тропка. Я вспомнил, что Калерия во время обыска в комнатах Жигуновых очень убедительно объяснила отсутствие воды в графине тем, что преступник помыл над кадкой с фикусом руки и испачканные в крови «инструменты», использованные им для расправы со своими жертвами. По крайне мере, земля в кадке была влажной, и следовательно, вода из графина была вылита в кадку. В сочетании с вымытыми бритвой и пепельницей это не оставляло других возможностей для объяснения — и можно считать, что мытье преступника в комнате Жигуновых, это твердо установленный факт. Я не сомневался в этом и тогда, когда слушал рассказы Калерии и Антона, но сейчас я понял, что сей факт представляет собой капитальное свидетельство того, что преступником не может быть никто из наших соседей. Действительно, любой из них мог спокойно осуществить данную операцию (мытье рук и прочее) в гораздо более удобных условиях, достаточно было ему пойти в ванную и там спокойно помыть руки (с мылом), тщательно под проточной водой вымыть всё остальное, даже можно замыть, застирать замеченные на одежде пятна крови. Очень удобно и совершенно безопасно для человека постоянно живущего в этой квартире. В самом деле, что подозрительного в том, что один из жильцов направился в места общего пользования — пусть даже и глубокой ночью — ну, приспичило ему. Он мог не опасаться особенно, что его кто-то может случайно заметить — по сравнению с прочими подозрениями, падающими в равной степени на всех, это были бы пустяки. Но такой поход ванную или на кухню был бы совершенно немыслим для находящегося в квартире чужого человека — именно он и вынужден был мыть руки, не выходя из комнаты. На мой взгляд, вывод простой и в высшей степени убедительный — сколько я его не поворачивал так и сяк, никаких изъянов в нем не обнаруживалось.

Я даже пожалел, что пришел к фундаментальному выводу после того, как отослал своего верного Ватсона спать, хотелось рассказать о своем маленьком открытии и немного похвастаться этим (чего тут скрывать: я был доволен собой и своими дедуктивными способностями). В постель я всё же улегся, но чтение у меня не пошло: уже на третьей странице я обнаружил, что не могу вспомнить ни слова из того, что я, вроде бы, только что прочитал, — мысли мои блуждали где-то далеко и упорно не давали мне возможности осознанного чтения. Я отложил книжку, выключил свет и некоторое время я еще прокручивал в голове — в который раз! — все рассуждения и соображения по поводу убийственной истории, бывшие предметом наших с Антоном разговоров в последние дни.

Нельзя сказать, что они были совершенно бесплодными. Я так не считал — кое-что нам всё же удалось вытащить на свет и расположить в обозримом логичном порядке. Это касалось и гипотетических мотивов убийств (а ведь они могли навести на след преступников), и обоснования — я не без удовольствия вспомнил об этом — того, что преступник постарался удалить с места действия Матрену, и того, что найденные нами доводы практически полностью исключали возможность участия в преступлении одного из жильцов нашей квартиры. Только что изобретенное мною дополнительное подтверждение этого принципиального для дела вывода подводило итоговую черту под этим вопросом. Я готов был теперь утверждать кому угодно, что ни один из моих соседей не является искомым преступником. Это дело рук чужого, проникшего в квартиру человека. Моя убежденность в правоте такого воззрения прочно подпиралась с обеих сторон: и со стороны непосредственного чувства, твердящего мне, что не могли мои соседи совершить это злодейство — не такие они люди, и со стороны логического анализа фактов, бесстрастно свидетельствующих, что предположение о виновности кого-либо из соседей неминуемо приводит к абсурдным выводам и заставляет приписывать подозреваемым отсутствие здравого смысла и поступки, свойственные только душевнобольным, — а ведь никакая психиатрическая экспертиза не могла бы признать их таковыми. Я считал, что вопрос об их виновности следует снять с дальнейшего рассмотрения, как окончательно разрешенный. Так что у меня были определенные основания для удовлетворительной оценки наших с Ватсоном дедуктивных трудов: кое-чего — и немаловажного — мы добились.