Пророк

Какой нормальной бабе ты нужен? Тебя они сторонятся, как чумы. И ни твои деньги, ни твое постоянное мелькание по телевизору не помогают. Да и не только бабы, тебя никто не любит. Разве что неохотно уважают…

Пока брат переводил дух, он думал.

Я такой, потому что меня никто никогда не любил? Расхожее объяснение. Вздор. Любили меня многие. Очень даже. Тот же отец — он ведь до безумия меня любил. Мать, разумеется. Брат. Друзья, когда они были. Бабы? Так ведь и кое-какие бабы были когда-то. Давно. И они любили меня.

И было мне от всей этой любви ни тепло, ни холодно.

Он не стал говорить брату ничего из этого, тем более брат и так знал. Если говорить о состоянии дел на сегодняшний день, все, что говорит брат — правда.

Сказал он другое.

Что ж, извечное утешение ничтожеств. Зато, мол, меня бабы любят. Киношная ситуация.

Это не утешение. Это — индикатор.

Ну, индикатор, так индикатор…

Но брат вдруг сделал обсуждение более глобальным:

Скажи честно, ты бы хотел оттрахать всех баб в мире?

Да.

Ты страдаешь оттого, что не можешь?

Да.

Он молчал.

Брат, видимо, хотел продолжить, но он не ожидал услышать в ответ эти безусловные «да» и смолк как-то обескураженно.

Повисла пауза.

Он нарушил ее:

Насчет баб это ты хорошо, в самую точку. Я оценил. Хотя ты приписал мне некий демонизм — «как от чумы» — и невольно польстил мне. Опять «польстил» — ха-ха! Но давай сойдем с этой приятной для тебя темы.

И неприятной для тебя.

Да, да. Лучше вернемся к нашей старой теме.

Почему он вспомнил о нем сейчас?

Был такой дядя Валя. Пожилой, старый алкаш с висячими седыми лохмами. Дядя Валя жил несколько поодаль, с краю, вместе со своей подругой тетей Зиной, такой же алкашкой.

Дядю Валю все, конечно, машинально презирали, заодно с такими же, как он. Конечно, как и все дети, он прекрасно чувствовал отношение взрослых. Но сам этого отношения не разделял. Или не совсем разделял.

Дядя Валя был обыкновенный резонирующий алкаш. Он был мал тогда, но уже успел узнать этот тип. Он и сам не понимал, почему способен буквально часами слушать дяди Валины разглагольствовния. Дяде Вале поговорить было особенно не с кем, взрослые его не слушали, да и дети не особенно церемонились с ним, несмотря на его статус взрослого. Конечно, оставалась обычная компания алкашей, но дяде Вале, как всякому резонеру, были постоянно нужны новые уши, а почтительно внимающие уши — тем более, поэтому он и тянулся к детям, да и вообще, наверно, любому взрослому хочется порой попоучать детей. И он оказался для дяди Вали просто кладом, слушающим безотказно.

Бывало:

«Жизнь, она, знаешь… разная бывает». Или, со вздохом: «Вот, знаешь, посмотришь так иногда»… «Сядешь вот так иногда, задумаешься…» «То одно бывает… А потом, глядишь, и другое уже»…

А что было дальше? Невозможно было запомнить. Абсолютная какая-то труха. Запомнить было невозможно, разве на диктофон записать.

Но он слушал.

Что он слышал в этой пьяной, претенциозной белиберде, состоящей из глубокомысленных вздохов и многообещающих вводных слов? Что-то просвечивало ему сквозь нее, непонятно что.

Он уважал взрослых, когда был маленьким. Слушал каждое их слово. И, став взрослым сам, так и не смог им простить, что они так долго обманывали его. Скрывали, насколько сложен, многозначен, противоречив мир вокруг; их-то послушать — так все просто.

Но, самым парадоксальным образом, параллельно с верой в общие взрослые слова, в общую жизнь в нем существовал глубочайший нигилизм по отношению к ним, не только к ним, ко всему нормальному миру вообще. Если и могло что-то открыться, так это из чего-то маргинального, полузапретного, изгоняемого…

Потом ему доводилось читать что-то похожее в разных книгах. Не только это; часто, к его удивлению, он наталкивался в книгах на вещи, которые уже смутно бродили в нем, взявшись неизвестно откуда.

В этом же случае он даже подумывал, что бывают люди, которые ждут появления некой истины в чем-то очевидном, простом, а некоторые почему-то могут поверить в нее, если только она с трудом проталкивается, протискивается к ним из каких-то экзотических источников, как некий дефицит.

И во вдохновенных бормотаниях дяди Вали он, как будто, если не обнаруживал, то, по крайней мере, надеялся обнаружить, расшифровать что-то… Что сокрыто от всех.

Иногда, когда дядя Валя вполне уже основательно надирался, он принимался петь. Для пьяного он пел удивительно недурно. Практически не фальшивил и не горланил пьяно. Почему-то ему запала одна песня, из которой он запомнил две строчки. Как-то так. Как слышал.

И в дорогу далэку
Ты мене на зори провожала…

Дядя Валя сидел где-нибудь на естественной «завалинке» в еще неглубоком, полуокультуренном лесу, а он сидел перед ним или валялся на траве.