Пророк

Северное озеро. Лес вокруг. Все берега обступил камыш, целая его широкая кайма, обобщенно повторяющая озерный контур. Гуляет ветер. И небо и вода сосут глаза синью. Такая синева — разве снилась только. Ветер гнетет шумящий камыш к воде, к волнам. Волны набегают и расходятся с такой силой и страстью, что ему кажется, будто они накатывают все ближе, ближе, вот они у самого горла и все продолжают накатывать, и ему ничего не остается, кроме как глотать их, он глотает, глотает их, булькая, но это выше его сил, их слишком много, он захлебывается.

Пришел в себя.

Окинул широким круговым взглядом сосны вокруг.

…и плещет, плещет у самого горла, самого сердца…

Ни с того, ни с сего он расчихался, и один раз, блин, прямо в пепельницу чихнул. Тьфу ты, твою мать, он, матюгаясь, утирал и утирал свою харю, всю обрызганную табачным пеплом.

Все. Хватит.

И он ушел.

Вышел на улицу.

Опять начал падать снег. По площади он вышел к другому арчатому, стрельчатому собору.

Кто строил этот собор? Кто эти люди? Неизвестно. Их имена ушли в камень.

Было темно. Но небо почему-то белело в вышине, как листок бумаги в сумраке. Он не понимал, почему сейчас так поздно. Вроде времени прошло… Но был вечер, темный вечер.

Этот собор был одним из его любимых.

Он увидел спичку, лежащую у него под ногами, на грязной мостовой. Она воззвала к нему: смотри, я рождена, чтобы сгореть, но мне суждено сгнить! Помоги мне! Он кивнул ей, поднял. Серный наконечник спички весь раскис, уже ничего им не зажжешь. Он достал зажигалку, зажег спичку. Подождал, пока она сгорит. Все. Теперь она обретет покой.

Импровизированный, хоть и возобновляемый каждый вечер, барахольный рынок. Бабуси с пивом и сигаретами. Темноликие, драные мужики с чем попало: с утюгами, пассатижами, штанами, книгами. Яркие, светящиеся в темноте марафетом и тряпками шмары, с визгливыми голосами запевал-зазывал из фольклорного ансамбля. Но как-то задору мало, сварливой торгашеской нахрапистости больше.

Какие-то подозрительные типы, рыскающие, вырыскивающие непонятно чего.

Ночная мразь.

Перевел взгляд на свой собор, чтобы передохнуть, и вдруг показалось ему, что готика раннего собора стала пламенеющей, да не каменным кружевом, а огнем, собор пылал, треща, как деревянный, пылал и валился, рушился… Ему захотелось схватиться за что-то, но не за что было, но…

Фу, черт. Покажется же.

И он пошел, отсюда. Куда? Лишь бы не домой.

…Он уходил, уходил в дебри города, втискивался в них, чтоб никто не нашел его, чтобы сам он себя не нашел. Ехал на метро, пересаживался. Потом опять шел пешком. То он был среди людей, среди толп их, косяков, хороводов, то почти в полном безлюдье, то весь охваченный, поглощаемый светом, то почти во мраке. Уходил и уходил.

И вдруг. Странное какое-то место. Все освещено складским, пакгаузным светом. Освещено плохо, порой попадаешь в полосу темноты. Бесшумно. Из чего сделаны дома? Не то из сырого, заплесневевшего камня. Не то из ржавого индустриального железа. Ржавчина — железная, плесень — каменная. То рельсы зачем-то торчат из стен, то балки. Постойте. В стенах нет окон. Он ходит промеж глухих стен, ржавых, грязных. Наверно, все-таки окна начинаются где-то высоко, но их не видно из-за света, электрически коптящего еле-еле. Одни глухие стены. Людей не было. Впрочем, остановившись, прислушавшись, он услышал, как регулярно падают капли. Сталактиты, сталагмиты… Капли, похоже, какие-то промышленные, отходы чего-то. Он стал опасливо косить вверх, чтоб на него не попало.

Он ходил и ходил. Курево кончилось. Стало холодно. Улицы все одинаковые.

Время куда-то кануло, как только он погрузился в сплошную одинаковость.

Не выбраться.

Вдруг путь ему перегородил старый автомобиль, один край капота продавлен, другой задрался; и теперь автомобиль — как башмак, который просит каши. До сих пор этой железной рухляди он не видел. Значит, он все-таки куда-то дрейфует, не топчется на одном месте.

Прошуршала крыса, он даже на мгновенье поймал ее глазами, мгновенно скрывшуюся. Передернуло.

Чуть не растянулся, споткнувшись о закрытый люк. Посмотрел дальше. Есть и открытые люки. Света мало, порой он оказывался в полной темноте, и приходилось пробираться боком, нащупывая почву ногой.

Неожиданно уперся в свалку. Какие-то арматурины, какие-то чугунные уродины, промышленные монстры, потроха каких-то других, больших монстров. Или потроха потрохов.

Из-под свалки мирно тек гаденький ручеек, видимо, из каких-то химотходов.

То и дело капает вода.

Опять свалка.

И вдруг из-за угла повалила толпа мрачных подростков, глядящих исподлобья, глухо переговаривающихся. Со скинутыми с плеч висящими пестрыми подтяжками, с обвисшими штанами, в цветных, но не ярких рубахах. Лучше их не трогать.

Напрягся, минуя их. Еще больше напрягся, угадав на себе два задержавшихся взгляда. Так можно доходиться. Чужой, явно чужой он здесь. Кто-нибудь догадается пощупать его на предмет денег.

И опять свалка. Ручеек. Та самая, первая свалка.