Пророк (СИ)

— Напротив, от вас ничего не зависит. Всё обговорено заранее, — уверил Жерард. — И не надо, пожалуйста, вникать глубоко и переживать. Публичные встречи совсем не об этом, вам нужно завоевать популярность.

Торми с Джурией отмалчивались, а у меня одной отбиваться не хватило сил и уверенности, но про себя я твёрдо решила, что прочитаю мысли каждого. Это будет гораздо меньший обман.

В первый день лета мы надели праздничные белые платья. Шандор умастил наши тела эфирными маслами, а лица разрисовал хной: узоры из тонких линий и вплетённые в них знаки стихий. У Джурии — цветы, у Торми — капли, у меня — спирали. Жутко, как по мне, но хорошо, что можно смыть. В полдень нас с торжественной процессией книжников отвели на казнь. Воздух млел на жаре, клубясь прозрачными вихрами над раскалённой булыжной мостовой. Каркали галки. Мрачная, пустынная площадь для наказаний располагалась позади Дворца Судей. На неё выходило множество окон и балконов близлежащих домов. Во время казней здесь собирались толпы, стражники сдерживали их, не давая подобраться к эшафоту.

На деревянном помосте перед виселицами шеренгой выстроили осуждённых со связанными руками. Пахло удушливым потом, липким отчаянием и страхом. Стражники расталкивали зевак, чтобы дать нам проход. Нас разглядывали с любопытством, по толпе бродили возбуждённые шепотки.

Начала Джурия, как самая старшая и старательная. Касалась подставленных лбов, запрокидывала голову, вращала глазами и говорила глубоким грудным голосом: «Нет, нет, нет». На четвёртый раз было облегчённое «да». Измождённая женщина в серой, как и все остальные заключённые, хламиде улыбнулась, откидывая со лба сбившиеся в колтун грязно-пепельные волосы.

— Хвала милосердной Калтащ! — она воздела руки к небу и воскликнула загрубевшим, но всё же торжественным голосом. Морщины разглаживались, тени растворялись в белизне кожи.

— Слава Калтащ! — заворожено повторила толпа.

Джурия смиренно улыбнулась и спустилась вместе с освобождённой с эшафота.

Следующей на эшафот вспорхнула Торми. Не скрывала, что хочет поскорей убежать к друзьям в город, а до заключённых ей дела не было. Подходила к каждому, брезгуя даже прикасаться. Закрывала глаза, кружилась и качала головой. Замерла она возле парня лет восемнадцати. По скучающему виду было ясно, что он знает об исходе и даже не притворяется удивлённым.

Я сдавленно выдохнула. Нужно было улыбаться и смотреть на толпу, но я всё время уходила мыслями в себя и ничего вокруг не замечала, кроме кутающих меня клубов воздушной дымки.

— Слава грозной, но справедливой Седне! — крикнула Торми.

Толпа возликовала свершившемуся милосердию.

Я вздрогнула, все взгляды устремились на меня — пора! Сил в резерве я накопила с запасом, боясь, что ненароком опорожню половину на ерунду. Поднявшись по деревянной лестнице, я подходила к каждому, заглядывала в глаза, касалась головы и бродила по извилистым коридорам мыслепотоков. Жерард был прав: не стоило, я оказалась не готова. Здесь все совершали злодейства, иных судьи-телепаты оправдывали, тщательно изучив их дела и помыслы. Мне до их опыта было как до Нифльхейма. Я видела только наружный поток всякой мерзости: грабежей, насилия, убийств, бунтовщической злобы. От разворачивающихся картин мутило, но я держалась. Представляла себя Высоким Судьей, правда, они при этом прятали лица под масками.

Я уже думала прекратить, как столкнулась взглядом с ней. Призрак повзрослевшей Айки, девочки-единоверки, которая погибла, защищая меня от своего сбрендившего товарища. Лет четырнадцать на вид. Невысокая, худая, как тростинка, но с невероятно живым, пускай и перепачканным личиком, огромными искренними, как у собаки, янтарными глазами. Пухлые губы надтреснуты, видно, били. Тёмно-каштановые волосы заплетены в растрепавшуюся косу и припрошены пылью. Я смотрела на неё слишком долго и пристально. Нависла гнетущая тишина. Вся площадь следила за мной, затаив дыхание. Я положила руку девочке на лоб. Она не выказывали ни страха, ни почтения, словно не боялась смерти. Наоборот, смотрела с вызовом, едва заметно ухмыляясь.

Ничего особо страшного она не сделала: забралась в несколько домов, срезала несколько кошельков в толпе, тягала у торговцев еду. Коренная эскендерка, жила в самом неприглядном квартале Нижнего города, в крохотной грязной лачуге, где едва умещались на ночлег она и дюжина её старших братьев. Родителей давно не стало. Чтобы не умереть от голода, она воровала с раннего детства. Да и не было того детства на самом деле.

Я ещё раз осмотрела её руки: голубого лоскута там не нашлось. Жаль. Я и дальше всех читала, стискивала зубы, уже почти достигла предела — вот-вот кровь носом пойдёт. Лоскут в руке последнего мужчины я заметила ещё до того, как приблизилась к нему. Он тоже не боялся, одаривая меня уже в открытую самоуверенной ухмылкой. Он был подтянутый, по виду приличный, не скажешь, что преступник. Лицо холёное и гладковыбритое. Только взгляд мутный.