Пророк в своем Отечестве

Он прошел весь ад, но достиг ли успокоения за всё выстраданное? Достиг ли той высшей олимпийской точки, с которой, не шелохнувши ни одним мускулом лица, можно изрекать истины?

Эта точка годится лишь для людей с осанкой пяти камергеров, которые еще при жизни могут брякнуть: «Вот мы, великие люди»… Встречал, встречал он таких людишек!

Но если душа у тебя живая, способная чувствовать не только собственную боль, то к этой высшей точке будешь идти до самого последнего часа…

Ну что ему, писателю, до человека, который ходит за стеной?

Вот тут-то весь и вопрос.

Бывает так, что идея падает на человека, как камень, и раздавливает его. И всю жизнь человек корчится под этим камнем, а освободиться не может.

Но бывает и так, что не идея съедает человека, а он сам наполняет ею душу, и она как бы раздвигается, становясь всё просторнее. Так происходит, когда сама жизнь продолжает питать идею, бесконечно ее совершенствуя.

Идеи действительно носятся в воздухе, но только по своим законам. Идеи заразительны, и даже самые высшие из них могут передаваться людям самым простым, совсем необразованным. Если б это знали те, кто думает, что их мысли доступны только им подобным!

Подлое, мерзкое либеральное отродье. В мундирных мыслях, с мундирными сюжетами в литературе, с мундирной «натуральностью» в речах!

Достоевский заметил, что ходит по комнате. Подошел к столу, глотнул чаю. Совершенно неожиданно и даже как будто не к месту вспомнил, как вот так же ходил ночью по комнате у своих родственников Ивановых. Сестра его, Вера Михайловна, была замужем за статским советником, врачом Константиновского межевого института Александром Павловичем Ивановым. В семействе этом было много веселой молодежи, и поэтому Федор Михайлович любил бывать у них – племянница Сонечка особенно ему нравилась. В ту пору он похоронил жену Марию, брата Михаила, друга своего и сподвижника Аполлона Григорьева. Три смерти за какие-то полгода… Когда он бывал у Ивановых, сердце его немного остывало от горя. Ну, а спасался работой: писал «Преступление и наказание».

В небольшой дачке, где он спал и писал, на ночь к нему присылали лакея. И вот однажды лакей решительно отказался идти к Федору Михайловичу:

«Они убийство готовят. По ночам не спят, ходят и говорят об этом».

Воспоминание прилетело и унеслось…

Он решил сделать запись и стал листать тетрадь. Взгляд его остановился на одной из заметок, сделанных недавно, и рука замерла, не перевернула страницу.

«Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицания Бога, как положено в “Инквизиторе”… которому ответом служит весь роман. Не как дурак же (фанатик) я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить! “Инквизитор” и глава о детях. Ввиду этих глав вы бы могли отнестись ко мне хотя бы научно, но не столь высокомерно по части философии… И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик я верую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла… В ваших душах такие трущобы мрака, которые никакой свет не озарит. Кого же вы просвещать думаете, кого?»

Федор Михайлович захлопнул тетрадь и отшвырнул перо.

Перо это было особенное и очень для него дорогое. Оно состояло из деревянной вставки, в которую и закреплялось собственно перо. Вставочка же, помимо основного своего назначения, служила Федору Михайловичу для набивания папирос. Он любил покупать табак, гильзы и сам набивал их. Занимался он этим даже с удовольствием, потому что во время набивки нервы успокаивались, мысли переставали разбегаться и сосредоточивались.

Кроме того, вставочкой он дорожил еще и потому, что к ней привык, – ну, как ребенок привыкает пусть к старой, пусть к истрепанной, а всё равно любимой игрушке.

Вставка покатилась по столу, ударилась о чернильный прибор и упала на пол.

Слышно было, как она прокатилась еще и по полу.

Писатель хотел поднять ее, но тут опять послышались шаги. Вот ноги как бы споткнулись обо что-то; потом еще громыхнуло.

Обыкновенно сосед вел себя тихо, по ночам не ходил; а если и ходил, то шаги-то были другими. Да-да, более деликатные и совсем не такие тяжелые!

«Как же я сразу не обратил на это внимания? – подумал он. – Сейчас что-то столкнул, уронил… Да это же смазные сапоги! О Господи! Да они у него засаду устроили. Самого-то увезли, а тут подсадили утку. Господи, я как чувствовал! Как знал заранее! О нет, тут не фантазии, не литература. Сама жизнь фантастична – пожалте, за стеною засада, и там сидит жандарм!»

Кровь бросилась ему в голову, он встал, прошел к окну и отодвинул штору; форточки нет, открывать окно – целая история, так хоть у подоконника постоять, тут воздух чище.

Что же это? Точно все с корней соскочили. Ведь он, этот молодой человек, с его осанкою, лицом, манерами, наверняка родовой дворянин. А коли живет на такой квартире, следовательно, скрывается. А коли его арестовали, следовательно, вступил в дело нешутейное, чрезвычайное…