Пророк в своем Отечестве

– Ну что ты, Аня? Немного поспорили, как же без этого?

Гость наконец-то пошел к двери, провожаемый хозяином. Федор Михайлович что-то сказал, Анна Григорьевна не расслышала. Взгляд мужа был всё тем же – отсутствующим, погруженным в какую-то недорешенную мысль, которая не давала покоя…

– Что же, прогуляться? – предложил он.

– Скоро Яков Богданович придет.

– Ах да. Еще и Любимову[32] надо написать. Не шлют денег и не шлют. У них всегда так, а вот привыкнуть невозможно.

Кто-то позвонил.

– Федя, я тебе заранее объявляю: если к тебе опять с этим, я разговаривать не дам.

И не потому, что боюсь, а потому, что тебе нельзя. И без того казню себя, что позволила тебе спорить, – вон ты каков.

– Хорошо, голубчик. Я и в самом деле устал: слабость. Надо бы прилечь. Впрочем, сначала узнай, кто пришел.

По радостным возгласам, которые доносились из прихожей, смеху Дуни, другому смеху, очень характерному, она догадалась, кто с визитом: Вера, любимая сестра мужа.

Всего их, сестер и братьев Достоевских, было семеро: Михаил, Федор, Варвара, Андрей – почти погодки; потом младшие – Вера, Николай, Александра. Брата Михаила Федор любил как никого – но, словно в наказание, смерть отняла его.

Из остальной родни более других нравилась Федору Вера.

Расцеловались, Анна Григорьевна усадила родственницу на самое лучшее место. Началось вечное: здоровье, погода. Выслушав, что все здоровы, Федор Михайлович отправился было писать письмо Любимову, но в тот самый момент, когда уже хотел выйти из гостиной, поймал тревожный и какой-то вопросительный взгляд Веры. Было в этом взгляде еще нечто – как будто робость или трусость и в то же время вызов. Странный этот взгляд заметила и Анна Григорьевна и прервала разговор на полуслове:

– Вера, что ты? Как будто тревожишься, что Федор уходит? Так он только письмо написать. Или у тебя дело какое? Срочное? Боже, Вера, да ты прямо в лице переменилась. Говори, теперь вижу, что у тебя что-то важное.

– Угадала, Аня. – Прежде они были на «вы», разница в возрасте было немалой, да и стеснялась Анна Григорьевна родственников, которых Федор Михайлович любил, а их мнение высоко ставил. Однако, когда всем Ивановым Анна Григорьевна очень понравилась, отношения между ними сложились самые простые и теплые.

– Да что же, разве от вас что-нибудь скроешь, – продолжала Вера Михайловна раздраженно и несвойственным ей тоном, – вы же, как ловцы душ человечьих, в психологии упражняетесь. Ну да ладно, что ж теперь делать, коли нужда. Надо говорить.

Вере Михайловне было пятьдесят лет, и если учесть, что вырастила она десятерых детей, пережила смерть мужа, которого сильно любила, то про нее вполне можно было сказать, что она «хорошо выглядит», и это ни в коей мере не означало бы преувеличение.

Анна Григорьевна хорошо помнила, какой Вера Михайловна была в день их знакомства, четырнадцать лет назад: лицо гладкое, свежее, причесана и одета по моде, настоящая светская дама. Впрочем, так могло казаться Анечке, которой самой-то было двадцать один, а в дом родственников мужа, в Москву, она попала впервые.

Ей обязательно надо было понравиться родственникам, об этом просил муж, и она ужасно волновалась, не зная, как себя вести, чтобы и Вера Михайловна, и муж ее, Александр Павлович, и дети их приняли ее как свою. Дело осложнялось еще и тем, что, как это узнала потом Анна Григорьевна, Федора Михайловича хотели женить на сестре Александра Павловича, Елене Павловне, у которой давно и безнадежно болел муж. А тут, словно из-под земли, появляется какая-то стенографка от профессора Ольхина да и становится женой любимого дяди. Думали: наверняка нигилистка, в очках, стриженая и курит.

Вихрем в комнату влетел тогда мальчик (это был десятилетний Витя Иванов), глянул на Анну и убежал. Из соседней комнаты донесся его звонкий голосок:

– Молодая, расфранченная и без очков!

Витя, оказывается, прибегал на разведку. На него тут же зашикали…

С того дня и началась у них дружба, тут Вера Михайловна постаралась – обогрела, поддержала. Но что же сейчас-то она смотрит так нехорошо и даже диковато?

– Аня, Федя, – продолжала Вера Михайловна как-то слишком униженно и просительно. – Вы всё поймете, поэтому буду спокойно говорить. Ведь поймете? Ведь не обидитесь? Да и что обижаться, право, разве мы не свои люди? У меня десять детей, и, если бы все крепко стояли на ногах, разве об этом я заговорила бы?

– О чем, Вера? – Анна Григорьевна уже догадалась о чем, но хотела, чтобы Вера Михайловна сама всё рассказала, раз завела разговор.

– Да вы уж, поди, догадались о чем. – Она обмахивалась платком, на щеках ее появились розовые пятна. – Когда был жив Александр Павлович, мы нужды не испытывали: он служил. Вам помогали всегда. Вспомни, Федя. А теперь вот нужда, младших детей надо определять. – Она шумно вздохнула и поерзала на диване. – Если бы не дети, не стала бы я просить…

– Вера, ты, вероятно, о наследстве? – словно извиняясь, сказал Федор Михайлович. Болезненная, нехорошая улыбка перекосила его губы, и с болью, даже с отчаянием он посмотрел на сестру. – Так ведь всё решили. Чего же еще?