Прорыв

А Лена спала. Безмятежным был ее сон… И досада моя все-таки росла. Не было сна во мне совершенно! Вот они, современные молодые, брюзжал я уже сам с собой. Раскованность, отсутствие глупых запретов, которые в свое время с таким жестоким упорством вдалбливали в нас, раскрепощенность – это, конечно, прекрасно. Но… Тусклое равнодушие с другой стороны! Отсутствие святости. Отсутствие уважения к Тому, что составляет одну из основ человеческого бытия! Следствие глобальной, всеохватывающей, всепроникающей лжи, в которой живет человечество уже столько веков! Мое поколение еще застало сталинский инфернальный идеализм и хрущевское наивное просветление, у нас была возможность что-то сопоставить самим: ложь газет, радио и ТВ с одной стороны – правда жизни с другой. Фимиам пропаганды – и жестокая альтернатива «вражьих голосов», «самиздата», рассказов тех, кто побывал «за кордоном», мизерная зарплата, бесконечные дефициты то одного, то другого, десятилетняя очередь на квартиру, толкучка в полупустых или забитых нелепыми товарами магазинах. Все смешалось…

(Но это – тогда. Теперь, когда я пишу все это, страна и вовсе другая – той жизни нет. Теперь и вовсе все сведено у нас к «бизнесу», «потреблятству», а высшим мерилом всего стали официально нарезанные бумажки. Любовь и радость измеряются в долларах! То, на что надеялись тогда, не спасло. Может быть, потому и не спасло, что внимательности не было – как маловато ее и сейчас?)

Бедная девочка! Мне стало жалко ее. Проснись она в этот момент, в том месте моих размышлений, я окружил бы ее облаком нежности. Но она спала, спала крепко, даже похрапывала чуть-чуть. Будить ее я не стал.

Но что же, но что же мне делать?

Случись это в моей жизни лет десять назад (когда я был отчасти, как Роберт), я или обиделся бы навсегда, или разбудил бы ее и стал, что называется, «действовать». Теперь же я понимал, что второе не нужно – опыт убедил в том, что насилие не оправдывается почти никогда, – а первое… Да, так хотелось обидеться! Как сладко чувствовать себя слишком хорошим, слишком утонченным для этого грубого, равнодушного мира… Только опять же опыт говорил мне, что и этот путь – гибелен. Гибелен прежде всего для самого себя. Уходя таким путем вообще от всякого действия, умираешь душой постепенно…

Оставалось терпение.

И вдруг отличная идея осенила меня. Я тихо выпутался из простыней, накинул на себя одеяло и сел к столу. Раскрыл свою тетрадь, взял авторучку… И вновь оказался со своей солнечной индианкой: описывал процесс фотографирования ее в Новом свете. Сказочные, незабываемые дни прорыва…

А за моей спиной спала в преддверии исторического события в своей жизни Лена.

13

…Да, солнце сияло вокруг – наш круглоликий щедрый Бог! – и мы, люди, так уютно чувствовали себя на своей обжитой красивой земле.

Она чуть не опоздала на пароход – я взял билеты и пылко ждал у причала, – наконец, она появилась, в своих голубоватых шортиках и красной майке, пионерка старшего отряда, с сияющим честным личиком старшеклассницы – дочь, сестра, жена, женщина-ребенок, – мы прошли на пароход, устроились в закрытом салоне, а потом, когда пароход лихо вырвался в мелко пляшущую живую синеву моря, вышли на нос, и ветер, теплый морской ветер обдувал нас, а она восседала на бортике, отрешенно глядя вперед, и я видел гордый креольский профиль ее. Она опять выпрямилась, как аккуратная послушная школьница за партой, и грудь ее топорщилась высоко, и пряди каштановых волос развевались…