Прорыв начать на рассвете

Старуха налила Воронцову большую чашку щей. Рядом положила ложку и три порядочных, во всю ширь ковриги, куска хлеба. Воронцов нагнулся над чашкой и не поднимал головы, пока ложка не заскребла по дну. Он торопливо ел наваристые щи и не верил в свою судьбу. Старуха оказалась не такая уж и злая. Но добавки всё же не подлила. Сказала:

– Будет пока. А то животом заболеешь. После леса…

– Я в лесу всего-то сутки пробыл.

– Всё я вижу. Ты весь насквозь лесом пропах. Сходи на буковье, помойся. Одёжу оставь. Постираю.

После обеда из лесу, тем же просёлком, по которому утром привёл Воронцова Горелый, на мельницу пришли остальные полицейские. Впереди шёл Жижин. Высокий, в ладно подогнанной форме. Воронцов сразу почувствовал в нём офицерскую выправку.

Воронцов замотал лопухами рану, чтобы туда не попала вода, прихватил их сверху шнурками от ботинок, зашёл по пояс в воду и начал мыться. Полицейские стояли на мосту, курили, смотрели по сторонам, переговаривались, что-то обсуждая. Он старался не смотреть на них. Кто-то из них крикнул:

– Хоть от вшей отмоем Красную-то Армию!.. А, курсант?!

«Смейтесь, смейтесь, сволочи», – думал про себя Воронцов. Он гадал о своей судьбе, которая снова резко повернула и понеслась неведомо куда. Пока никто зла ему не делал. Кроме того удара по ноге, утром, на лугу. Но тут же дали бинт. И теперь Воронцов, отмочив его и отодрав от засохшей раны, постирал и повесил сушиться на ольховом суку. Рана снова начала затягиваться. Солнце приятно грело ногу. Песок жёг стёртые щиколотки. После чашки наваристых щей, пахнущих постной солониной, было вдвойне хорошо. Запах щей, казалось, стоял в нём. Он вспоминал ниточки мяса, плававшего в чашке, и то, как ловко и жадно он их подхватывал. А какой вкусный был хлеб! Когда он откусил от первой скибки, задохнулся и чуть не заплакал. И старуха это заметила.

«Что ж теперь со мной будет? Неужели в батраки взяли? Или это какой-то подвох? Что-то тут не так. Плен не плен…» В плену так не бывает. Он вспомнил рассказы старшины Нелюбина. Тот тоже к своим попал. И суток у них не побыл, а натерпелся будь здоров.

Воронцов оглянулся на плотину, на огромное колесо, которое медленно и мягко вращалось в радужном потоке прозрачной воды, на площадку перед колесом, на сторожку, куда пошли полицейские. Нигде он не увидел ни души. Никто за ним не наблюдал ни тайно, ни явно. Хочешь – беги, ковыляй в лес. Вон он, за мостом. Можно перейти по отмели ниже буковья, выбраться по стёжке вверх и – вот он, лес.

Но те, в сторожке, оставившие его в одиночестве, наедине со своими мыслями и желаниями, как будто знали, что никуда он не побежит. Набегался.

Что и говорить, некоторое время спустя думал он уже спокойнее, в этой войне с самим собой чашка щей, да ещё из добрых рук, куда сильнее всего остального. И кто тут тебе враг? Получается, что ты сам. А те, кто кажется врагом, на самом деле просто хотят тебе помочь. Правда, со своим умыслом. Чтобы ты потом жил, как живут они. Чтобы забыл присягу, Устав.

Он нашёл листья подорожника, вымыл их, высушил и приложил к ране. Но мухи подлезали и под них, подбирались к живому рубцу и щупали своими хоботками, прокалывали до боли. Их нельзя было подпускать, и он выломал ивовую ветку и начал отхлёстываться от них.

«Надо забрать шинель, – подумал он. – А то найдут нож».

Вверху послышались детские голоса. Вскоре оттуда по обрыву вниз посыпалась стайка ребятишек. Они держали в руках ореховые удилища. В закатанных до колен штанах, в белых, грубого домотканого холста рубахах. Они увидели его и некоторое время молча осматривали. Вскоре Воронцов услышал:

– Дядя Ваня с мужиками поймал его.

– Ледащий…

– Не будет больше по лесу бегать, овечек красть…

«Странная деревня, – думал Воронцов. – И полицейские какие-то…» Он вспомнил Прудки, Кузьму Новикова, казаков, двух девушек, которых они нашли во время ночного боя в доме возле школы. «Нет, что-то тут не то…» Где-нибудь наверняка сидит снайпер и наблюдает за ним бинокль. И, как только он побежит, его тут же пристрелят. Но зачем тогда сажали за стол? Зачем налили чашку щей? Это ведь не расстрельная папироса.

Он снова, теперь уже более внимательно, осмотрел окрестность. Один раз на площадке перед колесом появился человек в белой робе, что-то торопливо подхватил и снова исчез. Вот и весь снайпер с биноклем. Потом он увидел, как старуха Марья развешивала его одежду. Гимнастёрку, брюки и шинель. Значит, нож из кармана уже изъят. Интересно, кому он достался. Горелому или командиру полицаев Жижину? Нож хороший, редкий трофей. И видимо, забрал его Жижин. По праву старшего. Там же лежала и медная створка складня с барельефом Михаила Архангела. Её, может, и оставили. Память о курсанте Краснове и всех ребятах, оставшихся на Извери и под Юхновом. Алёхин, Денисенко, Гаврилов…