Прорыв под Сталинградом

Полковник фон Герман стоял на высокой дороге, где хозяйничал ветер. Машину он послал вперед, решив спуститься в долину пешком – именно там располагался командный пункт. Ему хотелось побыть одному хотя бы несколько минут и попытаться уяснить, что он только что услышал. Его взгляд, скользнув по куполу церкви в Городище, уносился дальше к серым домам на востоке, за которыми угадывалась гладь Волги. Где-то там находились передовые позиции возглавляемой им дивизии. На Волжском фронте уже давно царило затишье. Только разведдозоры еще делали свое дело, да ночью случались авианалеты и одиночные беспокоящие обстрелы артиллерии с другого берега. Только вчера полковник осматривал хорошо обустроенные позиции на переднем крае и не без радости отмечал про себя спокойствие и непоколебимость, какие излучало это место. Конечно, жар котла долетал и сюда: это ощущалось по тому, как урезали довольствие и с какой частотой дивизия подвергалась “прочесыванию”. Нередко ее покидало целое подразделение, которое забрасывали в тыл – для обороны, и никто никогда не возвращался. Но по большей части все, что разыгрывалось на западе, их не затрагивало. Полковник смотрел на восток, и туда же были обращены глаза всей дивизии. Там пролегал фронт, их фронт, который они отвоевали и продолжали сдерживать ценою тяжелых потерь. Никто не собирался сдавать позиций. И вот теперь ему предстояло сказать, что все эти жертвы напрасны… Поверят ли ему, смогут ли постичь разумом этот чудовищный факт? Хочешь не хочешь, а поверить придется, когда уже через несколько дней фронт подойдет с тыла и сюда потекут остатки разбитых дивизий и караваны раненых. Людей лучше подготовить заранее…

– Что скажете, полковник? Есть новости от корпуса? Вы поднимали вопрос о дровах?

Полковник фон Герман обернулся. Перед ним, подняв меховой воротник и запустив руки глубоко в карманы, стоял генерал-майор Кальмус – бывший командир дивизии, нынче отстраненный от должности. Неопределенным движением он махнул в сторону балки, жиденько поросшей ольхой и тополем. Отвечая признательностью этому чуду природы, солдаты прозвали ее “лесным каньоном”.

– Я уже спускался сегодня, осматривал тамошние запасы… Просто невероятно, сколько можно вырубить за столь короткое время. Маловат лесок, любезный! До весны на этих дровах не протянуть!

Полковник задумчиво посмотрел в раскрасневшееся от мороза тревожное лицо генерала. Когда пришло известие об окружении, с Кальмусом случился нервный срыв. С того момента он перестал заботиться о дивизии и практически сложил командование, однако по-прежнему торчал в блиндаже, подсчитывая, когда армия при том или ином пищевом рационе умрет голодной смертью. В другие дни он шатался по отделам штаба, сетовал на бедственное положение и был не прочь услышать утешительные слова.

В конце концов его отстранили от командования дивизией, приняв во внимание подорванное здоровье. Дали, правда, понять, чтобы он оставался при войске – мол, среди солдат не должно зародиться беспокойство.

– Скоро нам больше не понадобятся дрова, господин генерал! – развеял сомнения генерала фон Герман. – Русские сломили Западный фронт. Через несколько дней решится и наша судьба.

Генерал утратил контроль над лицом. Его рука беспомощно забегала по отвороту подбитой мехом шинели.

– Вы сказали “сломили”?.. И что теперь?.. Боже мой, это же катастрофа!

– Так точно, господин генерал, это катастрофа.

Глаза генерала остекленели, рот так и остался открытым, только нижняя губа слегка подергивалась. Он повернулся и засеменил вниз по склону. Полковник смотрел ему вслед, покачивая головой. И это немецкий офицер, один из тысячи, – образованный, утонченный, культурный, добрейшей души человек, который всегда и везде был образцом солдата с большой буквы – неважно, война или мир. Теперь он сломался и скулил, как старая баба… Неужели Сталинград так менял людей? Или здесь проступала их истинная сущность, освобожденная от наносной мишуры, – только и всего?

Предаваясь таким размышлениям, полковник фон Герман не испытывал гордыни. Он считал себя немногим лучше. Чуть больше твердости и умения владеть собой – вот, пожалуй, и все, что отличало его от генерала. Но что за этим крылось? Неуверенность, смятение и глубочайшая боль…