Прощай, Акрополь!

Керосиновая лампа чадила. Металлический эмалированный абажур отбрасывал большой светлый круг, в котором шевелились тени людей за столом и время от времени сверкали ложки, зачерпывая уху.

Иван дул на горячее варево, очки запотели, и кусок рыбы соскользнул с ложки на пол. Он почувствовал, как прикоснулась к ноге кошачья лапа — кошка бросилась к оброненной рыбе. Через секунду в стену с треском ударилась кочерга — ее швырнула, выскочив из–за стола, Стефания. Лицо у нее побелело, усики над губой шевелились.

— Никак не нажрется, проклятая! А ты, старый, тоже хорош — совсем ослеп, еду раскидывает, хоть с ложки корми…

Иван даже выронил хлеб — точно слова невестки хлестнули его по руке. Он впервые услышал от нее такое. «Беременная, не в себе она», — подумал он и снова потянулся к миске, где оставалось лишь несколько рыбьих голов с оттопыренными жабрами и белыми, как пшено, глазами — их выбелила кипящая–вода.

Родился внук. У него были жиденькие, прилипшие к шейке волосенки и розовые пятки, которые Стефания подолгу целовала, нежно воркуя. Странно звучало это воркованье в устах такой мужиковатой женщины.

Стали выбирать мальчику имя.

— По обычаю, внуков крестят дедовым именем, — заметил Иван. — Имя у меня старинное. Без него, почитай, ни одно правительство не обошлось. И при Малинове Иван был. И при Мушанове… Помню, выстроили утречком наш двадцать второй харманлийский полк на плацу. Взводный спрашивает: «Как тебя звать, молодец?» — «Иван Петров Иванов, по фамилии Барбалов!» — говорю. «А тебя?» — Это он к следующему, который от меня слева. «Стоян Тодоров Стоянов!» — отвечает. Так всех опросил, до конца шеренги. Все по деду своему крещеные! Только один выискался крещеный не по обычаю — Кандаки Аджов Асанов, мясник из города Фердинанда.

Я тоже помню этого мясника. Его лавка находилась на Веренишской улице, а я тогда учился в гимназии, и в окно можно было видеть взмахи секача, разрубавшего скользкие бараньи туши. Вместе с ним качалась вверх–вниз длинная, дряблая физиономия мясника. А над входом красовалась железная вывеска: «Кандаки Аджов, мясник, колем в любое время».

— Взводный, — продолжал Иван свой рассказ, — оглядел этого Кандаки с головы до пят и вызвал из строя: «Не по–нашему тебя крестили, не по–нашему миром мазали, рядовой Аджов! Катись в другую роту! Шагом марш!» И остались у нас в роте только те, кто сохранили дедово имя («и славу», — мог бы добавить взводный).

Сын уже не в первый раз слышал эту историю и хотел прервать отца — хватит, мол, чепуху молоть, но жена опередила. Она застегивала блузку, в вырез была видна грудь, мокрая от ротика ребенка и сплюснутая, как луковица на огороде трансильванца. Стефания повернула голову (редкие усики при этом шевельнулись) и холодно, негромко отчеканила:

— Ты о моем сыне не заботься. Я его родила, я сама и имя ему выберу!

Ребенка нарекли Аурелом.

Мальчик рос. Начал ходить. Стефания связала ему пинетки, украсила их пушистыми кроличьими хвостиками.

Разгуливал Аурел Барбалов по двору между сохнувшими сетями, смотрел, как качается над дверью выпотрошенный карп на двух распорках, темный от времени и весь изъеденный осами. Соседские ребятишки пробегали мимо и дразнились:

Аурел жабу съел.
У отца у его На башке ничего —
Голая макушка,
Скользкий, как лягушка.

Мальчик швырял в них камнями, а над головой у него — такой же вечный, как дунайский берег, — все качался карп, фамильный герб старого рыбачьего дома…

Калуд строил дом. Вернее, пристраивал к доставшейся от отца развалюхе две горницы и сарай, куда на зиму убирать лодку. Сломали в кухне стену, выходившую на барбаловский двор, выкорчевали дурман и принялись рыть яму под фундамент.

Вечером семья соседа садилась за стол в кухне без стены. Иван видел синие чашки и большие медные блюда, стоявшие высоко на полке, видел пар над кастрюлей, слышал стук ложек, и ему казалось, что Калуд строит дом со стеклянными стенами, через которые все видать.

В доме Барбаловых таких стен не было. Он был сложен из камня и необожженного кирпича, занавески на окнах были плотно задернуты. С тех пор как в доме поселилась Стефания, входная дверь всегда была на запоре. Прежде они оставляли ключ под черепичиной возле крыльца — любой заходи и бери, что понадобится. Новая хозяйка принесла с собой обычаи трансильванских переселенцев. Она вскопала и засадила овощами полдвора. Почва каменистая, ничего уродиться не может, но она протянула грядки из конца в конец, натыкала рассаду — помидоры, перец. Насоса у Барбаловых не было, и она заставляла мужа таскать воду ведрами из Дуная. Скользя и оступаясь на мокром берегу, пошатываясь под тяжестью ведер, он покорно делал все, что велено. «Небось придется и крышу железом перекрывать, как у трансильванцев! — думал Иван, созерцая новые порядки в доме, и вряд ли удивился бы, начни сын скидывать с крыши черепицу-— Осталось только индюшек завести, как у Иона, да глядеть, как они хвосты распускают…»