Прощай, Акрополь!

Ветер качнул карпа над дверью. Разглядеть его Иван не смог, догадался по звуку. Обернулся на соседский двор, и ему померещилось, что остов новой пристройки, пронизанный тонкими предрассветными лучами, похож на громадную рыбину, какая ему сроду не попадалась. Обглодана та рыбина каким–то хищником, и остался от нее один скелет, который вдруг заскрипел от порыва ветра.

— Поезд в пять двадцать… — повторил сын.

Отец не слушал.

Двор уже выплывал из мрака. Чернильная пелена ночи сползла с капустных кочанов, возвращая им округлость и глянец. Он различил свою лодку. На весле прикорнула курица — такая желтая, будто лунный свет облил ее охрой и слепил краской перья. Он поглядел на свой дом. Увидел у крыльца пышные, отцветающие георгины, листьев почти нет, одни цветы, и лепестки сухие, продолговатые, с металлическим отливом, как ленточки фольги. Задержался взглядом на светящемся окошке в комнате сына. Занавеска приподнята только с одного края, и расширяющаяся книзу полоска света напоминает лезвие ножа, которым старик потрошил рыбу.

— Смотри, не опоздай на поезд, отец…

Такой же сиплый голос услышал он много лет назад, когда примчался из Харманли, где отбывал воинскую службу, — ему написали, что сынишка при смерти. Он толкнул калитку и увидел свет в этом же самом окне. Занавеска была чуть отдернута, в точности как сейчас, и этот свет будто ножом резанул его. Мальчишка лежал, обжигая простыни пылающим тельцем, в горле у него лютовал дифтерит…

— Гляди–ка! — Иван наклонился к лицу сына, чья лысая голова сверкала под первыми лучами солнца. — Вроде бы на одной брови уже есть волоски… И на веке тоже…

Сын молчал.

Где–то оглушительно зазвонил будильник. Этот трезвон не заглушал тиканья — наоборот, делал его еще отчетливее. Курица в лодке зашевелилась, попробовала взмахнуть крыльями, но, видно, лунный свет склеил их накрепко.

«Еще кто–то собрался в дорогу…» — подумал Иван.

Но больше ни одно окошко не засветилось… А будильник все звонил и звонил — верно, пружину завела до отказа рука уж очень беспокойного человека, который боялся проспать.

Паровоз свистнул, постоял на станции минуту–другую. В просветах между акациями Иван увидел светлые прямоугольнички вагонов, потом они протянулись длинной лентой и скрылись из виду.

Он спустил лодку на воду и до вечера не показывался домой.

На другое утро он уехал. Никто не проводил его к поезду — он сам не захотел.

Каждую весну, в первые апрельские деньки возле дома престарелых появлялся белый конь.

Он приходил еще до рассвета, неизвестно откуда, и принимался щипать у ограды траву. Собственно, травы еще не было, зеленые ее стрелочки только–только проклюнулись, но белый конь щипал так сосредоточенно, так увлеченно, словно пасся на пышном лугу. Разбуженные обитатели дома престарелых распахивали окна, чтобы полюбоваться на гостя. Неповторимое изящество было в линиях его тела, в изгибе шеи, в длинной гриве, которая шелестела на ветру и переливалась так, что казалась пенистым вешним потоком. Тонкие, трепетные, как струны, ноги книзу были темнее — быть может, от пыли дальних дорог, которыми он шел сюда. И тело белого коня тоже при малейшем движении трепетало, и тогда раздавалась музыка. Некоторые думали, что это жужжание майских жуков, махавших смоляными крылышками в первом своем полете. Другие считали, что слышат приглушенное стенками улья жужжание пчел на чьей–то пасеке… Меж тем музыка эта рождалась гривой белого коня, огромными его глазами, в которых отражалась заря, трепетанием чистых, словно нанесенных кистью, линий, тревогой и светом, которые он излучал.

— Цыганская лошадь! — говорила Антония. — Наверно, понаехали котельщики и будут теперь неделю травить нам душу нашатырем.

— Какая ж она цыганская! — сверкнул очками Иван, — Разве у цыган такие? У их лошадей холки стерты хомутом. А у белого коня — ни — единой ссадинки.

— У цыган, мой милый, всякие бывают. Они ведь лошадей не выхаживают, а угоняют. Может, и этот украден? Например, из. цирка.

— Нет, я цирковых лошадей знаю. У них поступь другая. И стати… — вступила в спор Седефина.

Художник смотрел на белого коня у окна и думал: «Я всю жизнь рисовал лошадей. Знаю у них каждую складочку на шее, каждое движение, круглые, как яблоко, суставы. Этот конь не похож ни на одного из них. Его губы никогда не прикасались к тугому кобыльему вымени. В прошлой своей жизни он был цветущим деревом. Или облаком… Иначе не может быть!»

Л его соседи продолжали спорить, цыганская ли это лошадь и откуда она угнана.

Конь помахивал хвостом, словно от людской болтовни отмахивался. Он поднял голову, чтобы разглядеть далекие холмы, медленно направился к ним, становясь все меньше и меньше, и розовые блики утра на его спине тоже все уменьшались, а стук копыт замирал в сырой весенней земле…

Художник смотрел вслед исчезавшему коню, вдыхал запах рыхлой глины и молодой зеленой травы, приподымавшей своими стрелочками прошлогодние дубовые листья — они казались выкованными из меди, — и вспоминал те времена, когда он был молод и любил писать пейзажи.