Прощай, Акрополь!

«Проклятый грипп весь год донимает меня…» — думал Мартин, стоя перед распахнутой створкой шкафа, где висели на перекладинке его галстуки. Собираясь в город, он выбирал подходящий к костюму. Сгибался, разгибался, разминая непослушное тело. Суставы трещали — такой звук бывает, когда трется камень о камень. Мартину казалось, что этот треск гасит уголек боли. Но, застегивая пиджак, он снова ощущал, что уголек продолжает тлеть…

В детстве Мартин часто болел — обычно зимою. После катанья на санках он частенько возвращался домой с мокрыми ногами, в обледенелом пальтишке — потому что санки провалились под лед. Забирался в постель, а среди ночи чувствовал, что одеяла на нем пылают… Ему снилось, что он идет по крыше, по самому краю. Черепица трещит под ногами, он широко расставляет руки, чтобы удержать равновесие, но пальцы упираются в пустоту неба — и он летит в пропасть. Внизу, в узком ее провале, шествуют одетые в черное старухи, пытаются схватить его…

Одна из старух, их соседка, приходила по утрам к больному мальчику и, задрав ему рубашонку, притрагивалась холодными–прехолодными шершавыми пальцами к его горячему животу и начинала растирать. Время от времени она смачивала пальцы в мыльной воде. Сначала Мартину бывало больно, и он стискивал зубы, чтобы не закричать, но потом чувствовал только приятное щекотанье от движения этих старушечьих рук с мягкой, словно размокшей кожей, складками висевшей на узловатых суставах. Старая женщина, чье морщинистое лицо напоминало сушеные яблоки, желтевшие зимой на шкафу, раскачивалась над мальчиком всем телом в том ритме, в каком хозяйки месят хлеб.

На следующий день Мартин поднимался здоровый. Собирал тетрадки, точил карандаши и шел в школу…

Теперь боль в пояснице (радикулит, как говорили врачи) нельзя было снять растиранием. Тех умелых, плавных рук давно не было на земле. Но был песок по берегам черноморских заливов, где ракушки — крохотные кусочки шлака из гудящей кузницы моря — приятно щекочут босые ступни, было солнце, нежно ласкавшее кожу, было небо, которое качалось в глазах от полета чаек, — и Мартин верил, что вернется домой исцеленным.

Он не подозревал, что за его спиной шушукаются — кто с сочувствием, кто со злорадством. Люди угадывали за диагнозом врачей иную болезнь. Ио Мартин не знал этого, он был уверен, что люди просто уважают его за приветливое и доброе к ним отношение. Считал, что в редакциях охотно принимают его переводы, потому что они нравятся, а вовсе не потому, что неудобно огорчать неизлечимо больного человека. Редактор угощал Мартина кофе и, сдвинув на лоб очки, читал вслух только что принесенные строфы, восхищался метафорами («Как чудесно звучит вот это: «Когда женщина ласкает мои волосы, я слышу шорох осенней травы, где притаились ядовитые змеи…»), потом любезно провожал Переводчика до двери.

А вернувшись, говорил сотрудникам:

— Да простит меня Калинов, но с его переводами нужно еще основательно повозиться. Во–первых, меня смущает выбор стихов, которые он переводит, — вряд ли нашему читателю так уж интересны эти его ядовитые змеи! А во–вторых, пускай принесет какой–нибудь сонет, чтобы можно было судить, насколько он владеет рифмой! Белый стих кто угодно, хоть моя бабка, с грехом пополам накропает.

И в довершение махал рукой, что означало: «Ну что ж, он переводчик с именем — пускай сам за себя и отвечает, да и неудобно обижать — вы ведь знаете, у него…» — и склонялся над рукописями.

— Помнишь того старика писателя, который жил недалеко от нас, на той стороне улицы? — спросил Мартин утром, когда они собирались пойти на пристань. — Я подумал о нем, когда встретил на Акрополе того француза.

— В детстве я видела его портрет в хрестоматии, — ответила Златина. — А однажды он приезжал к нам в школу: низенький, брюки мятые, воротничок несвежий. Читал веселые стихи. Ребята шумели, хлопали, одна я не смеялась. Разглядывала его. Первый раз в жизни я видела живого писателя. Меня поразило тогда, что на нем старая заношенная рубашка, а его старания нас развлечь не произвели на меня никакого впечатления. Это было мое первое разочарование в изящной словесности…

— А чего ты, собственно, ждала? Чтобы он к вам явился во фраке и в цилиндре?

— Ждала, что он будет красивый, а увидела невзрачного и очень печального человека, который изо всех сил старался казаться веселым. Потом одна девочка сказала учительнице: «Неужели все писатели такие? А я–то думала, они молодые, красивые…»

— Дети иногда бывают очень жестокими.

— Помню, в первых классах у нас учительница была хромая. Весь наш класс мучительно завидовал параллельному — у них учительница была красивая, как кинозвезда.

— И все же что общего между его стихами и грязным воротничком?

— Уверяю тебя, сейчас его неряшливый вид не показался бы мне таким ужасным. Но тогда наружность писателя для меня была неотделима от его произведений. Я не представляла себе, как может некрасивый человек писать красивые стихи…