Прощай, Атлантида

– Это ты мне чего не перишь не свисти – про тюрьму, да про суму. Чего не нюхал, того не замай, – с тихой угрозой протянул банкир. – Кто это погожие, а кто не гожие. Это еще тебе твоя бабушка надвое скажет, ежели ее до этого хорошие не распилят пополам, каждой варе к паре. Не знаешь, не гунди. Я жил пацаном в первобытке. Сараи, бытовки, бараки одностворчатые. Братья по тюрмам, отцы по канавам, матери нечесаные от вшей детям лысины выдирают. Душ – один на переулок, три конфорки на четыре лежбища. Из водяной уличной колонки заводская свежая моча сочится, к уличному сортиру мягкие части ключ в ключ примерзают. Улица на улицу, переулок на закоулок с дрекольем да отверткой. Через день звонкая поножовщина, через два крытый гроб. Пьянка гулянку в хвост догоняет. Хорошие. Вот и хорошие! Вообще-то я тебя позвал дело обсудить, про особую память особых флэшок. Да, видать, пока не сходится. Давай, Сеня, глотни еще чарку, чтоб к жизни отпитой поближе. Хорошие! Это ты мне не чирикай.

– Да! – крикнул Евсей и с размаху влепил кулаком по тарели, так что запрыгали там и слетели на пол маринованные юркие миноги. Подошел бугаек-официант.

– Горяченького подать, – душевно поинтеросовался, собирая битое. – Покушаете?

– И так хорошо, – злобно сверкнул глазами банкир. – А вот тогда слушай в полные глаза, Сеня, – продолжил. – Была одна хорошая. Стишки все читала. Мимо отбросов бежит – вся светится, будто по лесной поляне пчел ловит. На меня, кстати, очень поглядывала. Я был бравый паренек, пил в меру, дрался спокойно, не зверел, оттого и боец считался штучный. Да и не матерился излишне, не ощущал в этом кайфа. Пацаны уважали меня за сметку и осмотрительность. А она, Сеня, ходила, будто в облаках летала. Веришь? Мимо меня по лесенке со своего верхнего третьего этажа бежит по гнилым ступеням и стишки читает, словно ей на нашу говенку… все равно: про воробьев, про сводницу весну, про покатые плечи усталой земли. Но к ребятам не жалась, но и не шарахалась. Тискать и хватать себя сильно не давала, да и другого ничего.

Пацаны с девками ихними, когда она совсем хороша стала, мне говорят: хочешь, говорят, бери себе, видим, ты на нее глаз положил. А ты у нас уважаемый. Пускай, как твоя в кодле ходит, тебе зеленый свет. Но так скакать тут в скакалки нельзя – место гиблое и жизнь квадратная. Все в сплоченке, по одним правилам дохнут и по девкам сохнут. Все в одном ходим, одно едим и танцуем. А она, непонимашка, все бегает и музыкально слова будто мне мурлычет: про сиреневые сумерки, про колокольчик многозвучный.

У меня сердце прахом пошло. С одного бока – с ребей все равно кантоваться, с другого девчонка ничья. Да и не моя, хлопцы звереют. Я ей как-то на лестнице и говорю:

– Слушай, ты с кем-нибудь бы ходила. А то страшно мне за тебя. Со мной, давай, ходи, хочешь, я тебя любить буду.

А она отвечает, глядя так хитро и смешливо:

– С тобой буду. А где ходить то?

– Ну тут, с пацанами. Больше здесь негде. И никто не ходит где еще.

А она говорит мне грустно и серьезно:

– С тобой только буду ходить. Без пацанов.

И стих мне какой-то не по делу дурацкий лепечет: про синие очи, полные ночи. Я обозлился.

– Дура, – говорю. – В лесу жить, со стаей выть. В степу кочевать – и ног не ободрать?

Смеется-заливается, а глаза сухо горят.

– Нет, – говорит. – Хочешь меня одну – бери. А в стаде я овцой не хочу быть, только подпаском у пастуха.

– Дура, – крикнул я отчаянно тогда. – Ты в жизни живешь, или как?

Слезами брызнула и ушла.

Пацаны пить-курить собрались, и говорят:

– Все Сева, хорош нам тут мозолить свои правила. Или девку подсоединяй, или мы ее учить будем. А то нам подружки ее вольницей уже все глаза покололи. Мы, мол, что тут вам – тряпки? А эта, как с другой области свалилась. В круг поставим, завтра вечером с курсов кройки побежит.

– Дальше рассказывать? – спросил банкир.

– Нет, – отказался географ и запил водкой.

Банкир взял бутылку, хлебнул из горла, ладонью наскреб салата, закушал, роняя оливье.

– Доскажу кратко, для себя. Вечером поймали ее, окружили. И девки тоже. Ты, говорят, Сева, первый.

А она молча стоит, на меня смотрит. Куда мне деваться, я здешний. Я ее схватил, она – вырываться, но молча. Не орет, рожу мне всю исцарапала. Я ее тогда и нагнул, и получил.

Легла бочком на грязный вонючий пол у боковой непроходной заколоченной лестницы и скулит тихо. Пацаны говорят: теперь мы. И девки их подбазаривают. Я шило-заточку вынул, и говорю:

– Моя. Убью, суки, не суйся.

Ну тогда мне жару и дали, ребро поломали, нос. Голову, чтоб ровней была, поправили. Чтоб коллектив уважал. Почки и ничего не отбили, я шилкой для вида махал. Хлопцы-то все свои. Шейный позвонок до сих пор скрипит. Но ее не тронули, ушли. Только попросили: " Уезжай, что ли, отседова, девчонка. А то ты не наша, и от тебя хорошие хлопцы давятся".