Прощай, Атлантида

– Очень красивый, – кивнула она. – Шелк. Ручная работа, сороковые годы. Откуда у тебя, товарищ Арсений, этот галстук.

– Бабушка подарила.

– А товарищ Вень говорит, что Арсений шел к бабушке в приют и уже был в этом галстуке. Ведь правда?

А китаец у двери подергал двумя пальцами, будто дрессировал обезьянку на нитках, и дружески улыбнулся.

– Правда. Она подарила его раньше.

– Раньше чего?

– Я устал, – сказал географ.

– Ты знаешь, товарищ, где стоит в Китае этот монастырь?

Арсений опустил голову и увидел, правда, что в середине галстука вытканы пагоды и деревца.

– Совсем не знаю.

– Товарищ, а ты знаешь что-нибудь про Китай? – спросила девушка.

– Знаю, – ответил географ. – Один ваш китаец, старик, сидя с учениками, как-то сказал: " Если ты желтый журавль и взлетел высоко в небо, то не увидишь, как в деревне во дворе дядюшки Ху расцвел миндаль. Спустись".

Девушка посмотрела на географа, и он поразился, как ее серые глаза на глазах темнеют, и на секунду в них мелькнула совсем темнота.

– Этот наш китаец, – сказала через минуту женщина, – сидя с учениками, еще как-то сказал: " Если подползла змея, не гладь ее, человек", – потом помолчала и добавила. – Идите домой, Сеня.

И географ, поспешно поднявшись, ретировался из этого места вон.

– Он видел дневник, – сказала китаянка, не поворачиваясь и ни к кому не обращаясь и, конечно, по-китайски.

А Арсений притащился в свою квартирку совершенно разбитый и выжатый и огляделся кругом плохо зрячим взглядом недолеченных глаз. Ключ от входной двери куда-то запропастился, но входная дверь была лишь чуть прикрыта. В комнате и в кухне все осталось в относительном нестрогом порядке, но Полозкова охватило отвращение. Это была уже не его квартирка: все вещи, ощупанные и захватанные чужими руками дурно пахли, оказались сдвинуты или, как книги, с перевернутыми корешками. Даже сломанный глобус валялся в том же углу, но теперь взирал на хозяина не океанической атлантической глубиной, а пятном африканских пустынь.

Арсений стянул с себя галстук, водрузил на глобус и без сил, не раздеваясь, рухнул на тахту, пахнущую невестой и черт знает чем. Сон сковал его твердым льдом.

* * *

Толпа черных птиц, ворон или галок, взметнулась, спиралью закруживая торнадо, над соборной площадью и принялась в бешеном веселье вычерчивать вычурные фигуры высшего птичьего пилотажа в первомайском сине-зеленом небе. Если бы кто случайный, отрастив нормальные крылья и вырастив бесстрашие для полета в этом праздничном скандальном коллективе, выскочил на ту высоту, то легко увидел бы, обозрев все окрест, что область эта уже целый край с далекими покрытыми дымкой краями, а город этот вовсе и не город, а гигантская впадина, в которую, струясь, стекаются капли звенящих праздничным весельем семей, ручьи дрожащих в спорных дискуссиях группок и жилтовариществ и огромные черные, как сгоревший и опавший вулканический туф, потеки заводских и фабричных колонн, жужжащие тревожным нарастающим гулом маевки и митинги. Правда, не знаем, успел бы этот случайный все осмотреть, потому что ведь надо кружить и каркать. Голодные и злые, без денег и с заначкой, пьяные и смурные, а также улыбающиеся и весело стучащие отлетающими под гармонь каблуками и тащащие на плечах малых отродий – все проторивали по дергающимся улицам и гнущимся переулкам майский светлый путь к городскому центру. Потому, что там можно было понять – что это за праздник. И там обещали торжественно открыть, с речами и музыкой, восстановленный весьма споро монумент.

Были в этих стекающихся струях самые разные. В страшном напряжении тяжело долбасили мостовые ограбленные "красным директором" Бодяевым мотальщики, подначиваемые уже пьяненькими и падающими затесавшимися бывшими коллегами, справедливо по непригодности уволенными, а теперь без места, весело кружилась толпа обворованных и обчищенных нарядно и чисто одетых чесальщиц.

Пробирались группки бредущих в ряд по два малобритых людишек, гостей из сопредельных западных и восточных провинций бывшей империи, придерживающих руками тяжелые палки и еще что-то железно звенящее под куртками и вонючими и слежавшимися телогреями.

Были и просто любознательные и любезные, учителишки и киоскеры, то есть грамотеи, тащился, выделывая штанинами почти авиационные петли хулиган местного пригорода Хорьков, а также народный, пробующий альвеолами октавы хор и отдельный командированный в противное место человек в мятой пляпе. И площадь-то у обвязанного толстыми попонами и перешнурованного вервием монумента была уже полна, но людишки, детишки, собачье и сброд все прибывали, тесня уже свободно расположившихся.

Засеменил в центр города и ухайдаканный беготней и слабо плетущий ногами Арсений Фомич Полозков, впрочем, не понимающий своего места в этот в общем красивый красно-голубой день. С раннего утра географа стало трясти и лихорадить. С трудом разлепив веки, опять смежив и с усилием наконец расправив, Арсений увидел, что трясет и будит его похожий на школьника паренек. Это Папаня уселся на стул напротив и сообщил:

– Вставай, дядя географ. Весь Первомай продрыхнешь.