Прощай, Грушовка!

— Не вернулся с регистрации.

— Узнать не удалось, где он?

— Пока неизвестно. Может, сегодня что-нибудь узнаем.

От Полозовых Витя принес для Вани одежду и сообщил, что Мстислав Афанасьевич в концлагере, Толя и Славик уже видели его.

Я открыла глаза. В комнате тихо, сплю с бабушкой. Почему с бабушкой? Ага, вспомнила: на бабушкиной кровати за шкафом спит пленный. Радостно забилось сердце: это я спасла его! Но почему у меня на душе так тревожно? Что случилось? Вспомнила. Витя сказал, что Мстислав Афанасьевич в концлагере.

Бабушка заворочалась на кровати, тихо промолвила:

— Спи, внучка. Чем больше спишь, тем меньше есть хочется. Спи.

Чтобы бабушка ни говорила, а вставать пора. Мама просила меня с утра нарвать крапивы. Сейчас встану, возьму мешок, натяну на руки рукавицы и пойду. Нарву крапивы много-много. Мама вымоет ее, нарежет и высушит на подоконнике. Нужно запастись на зиму. Вдруг не успеют прогнать фашистов? Как мы будем жить, что есть будем?

Мама с папой тихо шепчутся, чтобы не разбудить Ивана. Голоса у них встревоженные. Если узнают, что Иван — военнопленный, что я обманом спасла его, всех нас за это по головке не погладят. Лучше не думать об этом. Витя тоже поднялся рано. Он подошел к этажерке, взял книжку, где лежали метрики, и стал перебирать их. Одну метрику сунул в карман, остальные положил на место, в книжку.

— Я скоро вернусь, к ребятам сбегаю, — шепнул он маме.

— Шапку надень. Посмотри, какой дождь, — говорит мама.

Витя все время у Полозовых, мама уже к этому привыкла.

За окном слякоть. Серое небо. Деревья пошатываются от ветра. Зеленые листочки на ветвях дрожат, точно от холода.

Я взяла мамины портняжные ножницы, мешок для крапивы, на левую руку натянула рукавичку, накинула пальто на плечи, чтобы не промокнуть.

— Долго не ходи, ты еще не завтракала.

— Я быстро, мама.

Крапива росла повсюду: стояла зеленой стеной вдоль забора, жалась к фундаментам домов, из-под земли тянулась к свету. Я рвала ее, резала ножницами, обжигая руки. Мне хотелось поскорее вернуться домой. Не только потому, что проголодалась. Иван, наверное, проснулся и рассказывает что-нибудь очень важное, а я не слышу. Ведь я даже не успела разглядеть человека, которого спасла. Мешок отяжелел от мокрой крапивы и от грязи, налипшей к нему, ведь кладешь мешок на сырую от дождя землю. На дороге лужи. Я промочила ноги.

Конечно, Иван уже не спит. Все просыпаются, когда наступает день. Удивляюсь сама себе: как это я догадалась, что он меня окликнул? А если б не догадалась? Что бы с ним было? Иван ослабел. Еле-еле дошел до нашего дома. Куда гнали пленных? Неизвестно. Если далеко, он бы не дошел. И его, как других, могли бы пристрелить. И он бы лежал на дороге, как лежали другие… Даже подумать страшно! Нет, лучше думать про другое. Конечно, он уже проснулся. Открыл глаза и спросил: «Где моя доченька?» Мама ему ответила: «Сейчас придет». Наверно, стоит у окна и ждет меня. Я тоже стою у окна, когда кого-нибудь жду.

А вдруг Зинка догадалась, что это чужой человек? И кому-нибудь шепнула. Может быть, немцы уже пришли к нам, арестовали Ивана и всех наших? Только я одна ничего не знаю и рву эту противную крапиву.

Я вскинула мокрый мешок на плечи и побежала домой. Мчалась вверх по лестнице, не чувствуя тяжести мешка.

В доме было тихо. Когда я вошла, отец приложил палец к губам. Иван все еще спал.

Он проснулся, когда уже начало смеркаться. Иван надел на себя то, что принес вчера Витя от Полозовых, и неуверенно вышел из-за шкафа.

— Ничего, еще немного, и придешь в себя, — подбодрил его отец.

Иван разглядывал всех, кто был в комнате, точно изучая, — маму, отца, бабушку, Витю, меня. Витя тоже пристально глядел на него. Первой нарушила молчание мама:

— Мы не хотели вас будить, вы так крепко спали. Сейчас принесу вам поесть.

— А потом, — добавил Витя, — самое главное — побриться. У нас только вот это. — И Витя вынул из кармана метрику и прочитал: — «Василий Коршиков, тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения». Итак, вам двадцать два года.

— Вася мой одноклассник, и он не девятнадцатого, а двадцать девятого года рождения, — возразила я. — Дай сюда метрику.

Все было так, как прочитал Витя.

— Чистая работа? — улыбнулся отец.

Я смотрела на них, ничего не понимая. Потом только сообразила, что ребята подделали цифру.

— Как же вы так сумели? Совсем незаметно.

— А мы ее кислотой, один мой приятель здорово это умеет. — В голосе Вити гордость.

Иван разглядывал метрику. А Витя снова напомнил:

— Побриться вам не мешает, чтобы помолодеть.

Ваня усмехнулся:

— А мне и есть ровно двадцать два года. Это с бородой я кажусь старше.

— Ты белорус? — спросил отец.

— Сибиряк.

— Сибиряки крепкий народ.

Ваня по-своему растолковал папины слова.

— Я могу сегодня же уйти от вас. Понимаю, прятать меня небезопасно. Голова-то у меня стриженая, сразу видно, солдат.

— Или вор.

Иван обиделся:

— Я не вор.

Отец засмеялся:

— Нужда заставит, так и вором назовешься. Скажешь, сидел в тюрьме, немцы выпустили. Ты мой племянник, до тюрьмы жил у нас, и метрика твоя у нас была.

Иван задумался.