Прощай, Грушовка!

Просмотрел их. Взял книгу с этажерки, положил в нее метрики, поставил книгу на место. За руку он вывел меня в коридор, осторожно прикрыл дверь.

— Пошли!

— Куда?

— В школу. Покажешь, где взяла.

Мы выбежали на улицу. Ветер гнал по дороге обрывки бумаг, опавшую с деревьев листву. Над головой совсем низко плыли тяжелые темные облака. Казалось, вот-вот хлынет дождь.

— Эх, ты, — журил меня по дороге Витя, — нужно было брать метрики старших ребят, десятиклассников.

— Зачем? Это же не наши!

— Не наши… Какая разница чьи? Документы, и все.

— Ну и что?

Витя разозлился и вдруг выпалил:

— Нам документы нужны, пленных из города выводить. Понимаешь?

Я даже остановилась, недоверчиво посмотрела на Витю.

— Пленных? Их же охраняют! Я сама видела.

Витя помолчал, наверное, колебался, говорить или не говорить.

— В Дроздах находится лагерь для военнопленных, обнесен колючей проволокой. У ворот стоит охрана. Так мы нашли одно место… Поднимем палками проволоку — и пленные выходят. А ты говоришь, ну и что! Нужны хоть какие-нибудь документы.

— Надо было раньше сказать. Я ведь не знала.

— И я не один придумал эту операцию.

Во дворе школы горел костер. Вокруг костра ходил фриц с автоматом. Мы стояли и смотрели, как сгорают школьные документы — метрики и другие бумаги. Наконец фриц заметил нас и прогнал со двора.

Домой шли хмурые. Витя не смотрел в мою сторону.

Я чувствовала себя виноватой и, чтобы как-то загладить свою вину, спросила:

— Ты читал объявления, что висят у магазина? Там про какую-то регистрацию написано?

Витя усмехнулся.

— Мстислав Афанасьевич вчера как ушел на эту регистрацию, так домой и не вернулся. Зайду к ним, может быть, что-нибудь удалось разузнать.

Я поняла, что мешаю ему.

— Что ж, иди, — сказала я.

Когда Витя отошел, я повернула назад, на Грушовскую, в сторону товарной станции.

Может, опять будут гнать пленных, так отдам им хоть лепешку, решила я.

Колонну я увидела издалека. Она была не такая длинная, как вчерашняя. Я подошла поближе, остановилась. Мимо меня проходили пленные. Их пошатывало от страшной усталости. Они шли согнувшись, еле-еле переставляя отекшие ноги.

Я смотрела на них и ломала голову, как незаметно передать лепешку. Я проследила за ближайшим конвоиром и, когда он прошел мимо, сунула лепешку в руку пленного с перевязанной головой. Он быстренько спрятал лепешку в карман. А я повернулась, чтобы идти домой, как вдруг услышала:

— Доченька, доченька моя!

Кричал пленный слабым голосом.

Оглянулась. К кому он обращается? Вокруг никого не было. Я одна стояла на тротуаре.

— Доченька, ты не узнаешь меня? Я ж твой папа!

Я чуть было не сказала, что он ошибся, что мой папа дома, болеет. И тут же вспомнила, как вчера женщина узнала своего мужа и его отпустили. Этот бородатый пленный хочет, чтобы я «узнала» его.

Я бросилась к колонне и закричала на всю улицу:

— Папа! Это мой папа! Отпустите моего папу! — И заплакала. Наверное, от страха: вот сейчас конвой догадается, что пленный не отец мне, и тогда меня убыот. Слезы текли по моему лицу, я никак не могла их умять.

К моему большому удивлению, пленного отпустили. Мы шли с ним по улице обнявшись. Он шатался от слабости, и я тоже еле держалась на ногах. Пленный говорил мне:

— Ну чего ты дрожишь? Ты очень хорошая девочка.

Он все время оглядывался по сторонам, а я думала только об одном: как бы нам поскорее дойти до дому. Если он упадет, мне не поднять его.

В это время я увидела Зинку. Я с ней не встречалась с тех пор, как мы прятались от бомбежки вместе с соседями в нашем сарайчике. Я редко выходила из дома. Что ей сказать, если спросит, кого я веду? Ее не обманешь, она знает папу. У меня даже в висках застучало. А Зинка подходит все ближе, я вижу, как она приветливо улыбается.

— Здравствуйте, — говорит она и останавливается.

— Здравствуй, — отвечаю я и умолкаю, хотя чувствую: нужно что-то сказать, объяснить. — Это брат папы, — наконец выдавливаю я из себя и поспешно добавляю: — Его отпустили.

— Так у вас большая радость, поздравляю.

— Спасибо. Конечно, радость. Папа ничего еще не знает. И мама не знает. Он был в колонне. И конвоир сразу отпустил…

Пленный почувствовал мое волнение. И Зинка, наверно, почувствовала что-то и подозрительно посмотрела на меня, потом на пленного. А может, мне показалось? Мне всегда кажется: все замечают, когда я говорю неправду, но молчат, потому что им стыдно за меня.

— Пойдем, — заторопилась я, — вам отдохнуть нужно. Пока, Зина.

— Будьте здоровы.

Мы побрели в сторону нашего дома, опасаясь встретить еще кого-нибудь на пути.

Мама накормила пленного вареным щавелем и картошкой, нагрела воды на примусе. Пленный совсем обессилел. Мыл его на кухне Витька.

От Витьки мы узнали, что пленного зовут Ваня. Мама сожгла в печи его рваную гимнастерку и галифе, дала Ване чистое белье. Постелила Ване в бабушкином закутке за шкафом. Он только прилег и тут же уснул как убитый.

— Пусть отоспится человек, потом поговорим, — вздохнув, сказал отец. Ему больше всех не терпелось узнать, откуда Ваня родом и как попал в плен. И, переводя разговор на другое, отец спросил: — Почему Афанасьевич не идет ко мне?