Прощай, Грушовка!

Я хотела уже отойти, чтобы ребята могли взять адреса тех, у кого вчера не успели, но опять услышала мамин голос:

— Я тебе поесть принесла. Сейчас заброшу в окошко.

В окошке показался небольшой пакетик, завернутый в газету и туго перевязанный нитками. Пакетик подняли на палке, просунули между прутьями решетки, и он упал прямо мне в руки.

Я быстро развязала его и достала два кусочка хлеба и два ломтика сала. Откуда мама взяла сало? Дома у нас сала не было. Я откусила кусочек, начала жевать. И тут увидела, сколько голодных глаз на меня смотрит. Я чуть не поперхнулась. Один кусочек хлеба отдала такой же, как я, худой девочке. Она стояла возле меня. Девочка разломила его еще на три части и тоже с кем-то поделилась. Свой кусочек я проглотила мгновенно. Есть захотелось еще сильнее, чем раньше.

Ночью я, должно быть, простыла, и теперь кашляла. До войны у меня было осложнение на легкие после гриппа. Школа посылала меня в детский санаторий. Все зарубцевалось, но остался небольшой очаг в левом легком. Об этом мне и напомнила мама.

Что она может сделать? Где она возьмет документы, если их у нас нет?

Женщины кричали:

— Даже в тюрьме кормят!

— Здесь же не преступники!

Рядом со мной всю ночь плакала женщина. Другая женщина утешала ее:

— Хуже, чем всем, не будет…

— Дети у меня дома одни, пяти и семи лет. Что с ними будет?!

И она опять заплакала навзрыд.

В другом конце сарая говорил мужчина:

— Какой из меня работник? Я старый и больной. Мне уже шестой десяток. Если бы я был поздоровее да помоложе, видели бы они меня здесь! Давно б уже был далеко отсюда.

— Врешь ты, дядька. Какой же ты старый, если у тебя ни одного седого волоска нет? Шевелюра как у молодого.

— И эти собаки так подумали. А мой отец прожил восемьдесят шесть лет — и тоже ни единого седого волоска. Это у меня от отца.

— От отца или не от отца, а в дальние края поедешь…

Дядька кряхтит, не соглашается:

— Это мы еще поглядим.

Опять стало тихо.

Все прислушиваются, что делается за стеной.

Спустя некоторое время открылись ворота, вошли немец с переводчиком и женщина в белом халате. Немец заговорил по-своему, переводчик перевел:

— У кого короста, лишай, подойдите сюда.

Только одна женщина из угла начала протискиваться к воротам. Подошла, остановилась.

— Раздевайтесь, — сказала врач.

— Здесь? — удивилась женщина.

— Конечно, здесь.

Женщина начала нерешительно расстегивать на себе кофточку.

— Быстрее, быстрее, — поторапливала ее врач.

Женщина разделась, прикрывая руками грудь.

В сарае было холодно, сыро, немец, переводчик и врач одеты в пальто и плащи.

Женщина опустила вниз покрасневшее от стыда лицо и скинула все остальное.

— Повернитесь еще, еще, — командовал переводчик.

— Лишай, — сказала врач.

Женщине разрешили одеться. Не успела она застегнуть пуговицы на кофточке, как ее вытолкнули из сарая. Многие с завистью смотрели ей вслед.

— Больше нет заразных?

К переводчику подошла другая женщина, но не успела она объяснить, в чем дело, как ее прогнали.

Я бросилась к врачу, который уже собирался уходить.

— Тебеце у меня, — закричала я на весь сарай. — Тебеце!

Я понимала: это мой единственный и последний шанс. Иначе для меня отсюда только одна дорога — в Германию.

Я стала говорить переводчику о своей болезни, уверять, что мама вот-вот должна принести документы, подтверждающие туберкулез у меня. Худая, как щепка, посиневшая от холода, я плакала и кашляла. У меня горели глаза и, наверное, поднялась температура…

Подъехали две машины, крытые брезентом, и остановились возле нашего сарая. Переводчик обратился к немцу. Тот посмотрел на меня и буркнул в ответ.

Я подумала: сейчас меня вытолкают за ворота, как ту женщину, и я побегу домой. Кивком головы Антон показал мне на выход. В сопровождении полицая я вышла из хлева. Я радовалась, хотя понятия не имела, куда ведет меня полицай. Позади я услышала крики и плач. Людей загоняли в машины, сейчас повезут на вокзал, где их ожидают товарные вагоны. Оркестр на перроне будет играть марши, чтобы заглушить крики и плач.

Мы с Антоном дворами вышли к улице невдалеке от Западного моста и, не доходя до Ленинградской улицы, свернули в переулок налево. Антон подвел меня к двухэтажному кирпичному дому. Дом стоял без окон, даже рам не осталось. Мы вошли в дом, поднялись по лестнице на второй этаж, заглянули сначала в одну комнату, потом в другую. В комнатах гулял ветер. Печи были наполовину разрушены, возле них валялась груда кирпичей. Со стен свисали рваные обои.

— Видишь обои? — спросил Антон.

— Вижу.

— Ты их должна оборвать. Чтоб ни кусочка на стенах не осталось.

— Я не дотянусь.

Полицай вышел. Через минуту он вернулся и поставил на пол табуретку.

— Надо содрать все обои? — спросила я, оглядывая большую комнату и прикидывая, сколько времени займет эта работа.

— Не только в этой комнате, но и во всем доме, — приказал Антон и добавил: — Не вздумай бежать! Под землей найду. Запомни!