Прощай, Южный Крест!

То позднее апрельское утро было очень уж осенним, совершенно нечилийским, — угрюмым, с низкими тучами, которые обычно любят сбиваться в длинные, плотные, обледенелые покровы над огромными пространствами северных морей, и температура в Сан-Антонио была, как в ноябре в Находке или Уссурийске, на себя было охота натянуть побольше теплой одежды, закутаться в меховую капитанскую куртку или на крайний случай хотя бы в простой матросский бушлат.

Всякое утро Геннадий начинал традиционно — с курева. С вечера оставлял немного табака, вышелушенного из добытых в свободном поиске чинариков, — табак, конечно, был ущербный, пахнул костерным дымом, сыростью, асфальтом, он вообще был сборщиком всех запахов, которые только мог ухватить. Любой предмет, оказавшийся рядом с окурком, наделял его своим духом, — даже придорожные камни, которые, казалось, вообще не имеют запаха, но и они иногда оставляли в щепотке обгорелого табака такое, что самодельную цигарку хотелось зашвырнуть куда-нибудь в кусты.

Поэтому добытый из чинариков табачок обязательно надо было вентилировать — оставлять на ночь на легком продуве. Тогда все получалось тип-топ, было как надо. Такой табачок Геннадий даже любил.

Он соорудил себе внушительную самокрутку — прямую, похожую на еловый сук, хотя мог слепить и манерную "козью ногу", которую обычно скручивают с залихватским изломом в виде "паровозной трубы", в которую засыпают табак, но заниматься художествами не было настроения, — подпалил курево дешевой "биговской" зажигалкой…

Уселся на привычное место — чтобы видеть воду под бортом, — затянулся. Курил он долго, смаковал "вентилированный" табак. Иногда, как заядлый курильщик, причмокивал губами — вкусно было. Самокрутку сжег до конца, до самых пальцев, малость даже подпалился. Больно сделалось… Но это была сладкая боль, которую мало кто, наверное, понимает. А те, кто держит в пальцах сигарету редко, вообще не понимает.

Некоторое время он сидел молча, погруженный в невеселые мысли, будто в некий непрозрачный омут, вынырнуть из которого ему мешала тяжесть, сидевшая внутри, потом тихо запел. Слова, которые он еще вчера не мог вспомнить, вдруг обозначились сами по себе, возникли в мозгу и четко оконтурились, они легко соскакивали с языка, дробили тяжелую муть, сидевшую в нем…

Одно было скверно — ни одна песня не имела конца, а иногда и начала, это были обрывки, с которыми Геннадий мирился, они поддерживали в нем язык, без этих обрывков, как и без матери, возникавшей рядом, когда ему было трудно, он, похоже, совсем бы забыл русскую речь, куплеты эти были частью того, очень важного, что не давало ему сломаться и угаснуть.

А грань между жизнью и смертью пролегла где-то рядом, находилась под рукой, прямо под локтем, достаточно было сделать одно короткое движение, чтобы достать до нее — всего одно короткое движение… Но сдаваться было нельзя, даже если дыхание у него будет совсем перекрыто, а чужие жесткие пальцы сомкнутся на глотке.

Он пел, смотрел в неровно колышущуюся горькую воду океана, но океана не видел. С кормы, громко, по-мужицки шлепая лапами, притопал пеликан Тега, пощелкал клювом и уселся рядом с человеком. Затих. Раз затих — значит, слушает. В голове неожиданно возникла, выплыв буквально из ничего, песня его детства — про фронтовые дороги, пыль да туман, в горле возник комок, и Геннадий замолчал.

Вода недалеко от берега внезапно вспухла пузырчатым бугром, с шумом растеклась, образовав неровные круги, и Геннадий увидел морского льва. Зверь высунулся из океана, будто хозяин, издал хриплое рычание — песня человека ему понравилась, он требовал, чтобы тот продолжил ее. Геннадий помял горло пальцами, сглотнул комок и вновь начал петь.

Уж коли у него появился еще один слушатель, то почему бы не спеть? Морской лев послушал его несколько минут, потом неторопливо подплыл к берегу и выбрался на сушу. Отряхнулся. Расположился он, вальяжно растянувшись на мелких блестящих камнях у самого носа ланчи.

Когда Геннадий перестал петь, лев встревоженно вскинул голову, покрутил ею из стороны в сторону, словно бы ловил теплую струю воздуха, вольно фланирующую в пространстве, просяще зарычал: ему не нравилось, что человек перестал петь. Москалев понял льва и неожиданно ощутил, как у него болезненно задрожали губы… С непокорным, плохо слушающимся ртом много песен не напоешь.

Лев снова зарычал, на этот раз тише — похоже, понял, что с человеком не все в порядке, ощутил его тоску, из которой тот пытался выбраться, но не мог, не хватало сил и, что самое плохое, желания бороться становилось все меньше и меньше. Это надо было выковырнуть из себя, растоптать ногами.

Нужно было жить и только жить, не сдаваться, где бы он ни находился, где бы ни обитал…

— Эх, Лева, Лева, — пробормотал он негромко, глядя на морского льва сверху вниз, спрыгнул на берег.