Прощай, Южный Крест!

Морские львы — звери непугливые, зубы у них такие, что человека могут перекусить пополам, а горло таких размеров, что в него свободно втиснется пеликан вместе с лапами и желудком, доверху набитым рыбой; может легко проглотить пару собак, одну за другой, и они проскочат у него в брюхо, как два пельменя — на хорошей скорости…

Около морских львов всегда держатся чайки, даже пеликаны и буревестники, — эти умные звери часто угощают их рыбой, и птицы знают: голодными не останутся.

Людей львы не боятся, быстро распознают чужие намерения и, если человек подходит к ним на берегу, посматривают на него дружелюбно, не клацают зубами.

Не побоялся морской лев и Геннадия, спрыгнувшего с ланчи на землю, переступил с одного ласта на другой, поразмышлял немного и положил тяжелую голову на камни. Тоска вроде бы стала понемногу отступать от Москалева, слова, которые неожиданно пропали из внезапно ослабшей памяти, начали возникать вновь.

— Ладно, Лева, — сказал он морской громадине. — Песни я пою потому, что боюсь: от меня может уйти мой родной язык, я начал забывать его. Если забуду, то значит, забуду и Россию. Это плохо. У моряков есть такая вот песня — и печалить может, и бодрить…

Он набрал в легкие побольше воздуха, выдохнул, снова набрал — прочистил, можно сказать дыхание, — и запел. "Похолодало, похолодало, только черемуха вдруг зацвела…" Слова, пропавшие было, теперь покорно возникали в памяти, лепились дружка к дружке, высвечивались перед ним, словно бы электрическим огнем были написаны в воздухе, Геннадий сейчас и самого себя слышал, и голос свой пропускал через какой-то особый фильтр, позволяющий убирать лишнюю простудную хрипоту, табачный кашель, способный возникать внезапно, боль, рожденную внутренним щемлением, блуждающее онемение, которое само по себе рождается во всяком измотанном, дошедшем до отчаяния человеке.

Лев слушал человека, и тому казалось, что неотесанный, необразованный зверь понимает его, разумеет речь и чувства, сопереживает, мается, не зная, как помочь больному, подмятому обстоятельствами собрату своему…

Геннадию тоже было жаль себя. Ведь это только наивному, ничего не знающему и ничего не понимающему человеку кажется, что капитан дальнего плавания — это красивая жизнь, вызывающая восторг, восхитительная музыка и голубые воды морей и океанов, которые легко разрезает белый нос лайнера, потрясающие женщины и шампанское на серебряном подносе, поднесенное услужливым официантом, наряженным в изящный узкий фрак, слаженный экипаж в форменках и туго бьющийся на ветру праздничный вымпел, расположенный рядом с государственным флагом на мачте корабля… Жизнь у капитана дальнего плавания совсем не такая. Особенно у Москалева.

Стараясь, чтобы голос звучал душевнее, Москалев запел и "Скрылись чайки, угасают зори — далеко родимая земля", — и эта песня, вроде бы угасшая, так же возникла в нем, продравшись сквозь очерствелые напластования памяти, и когда он сбросил с губ последние слова "Но и в этой дали свет родимой земли не угаснет в душе моряка", понял, что петь сегодня уже не сможет.

Ни себе самому петь, ни таким слушателям, как усатый морской здоровяк с большими, навыкате, влажными глазами, и сонный пеликан, который сейчас обязательно будет требовать от него чего-нибудь поесть.

— Все, — сипло, как-то дыряво произнес Геннадий, опустил руки, — выдохся.

Два буксира в эти минуты заводили в гавань Сан-Антонио большой, похожий на плавающую скалу, заставленную хозяйственными коробками, контейнеровоз. Контейнеровоз бы расцвечен длинными гирляндами флагов. В стране, к которой был приписан этот, выражаясь старинным языком, пароход, сегодня наверняка отмечали какой-то государственный праздник, иначе с чего бы судну раскрашиваться, как новогодняя елка. Буксиры заводили судно аккуратно, чтобы оно где-нибудь случайно не зацепило винтом грунт, переговаривались друг с другом гудками, будто радисты морзянкой, делали поправки, — в общем, работали слаженно, как единое целое… Красиво работали.

Непосвященным людям могло показаться, что ничего особенного в их работе нет, никакой красоты — только обычная слаженность, а тем, кто хотя бы немного смыслил в том, чем отличается океан от деревенского пруда, под завязку набитого карасями, было понятно, насколько непроста эта работа и каким трудом и умением достигается вся эта гармоничная слаженность.

Лев, поняв, что человек больше петь не будет, не может просто, прохоркал про себя что-то негромко, глянул в одну сторону, в другую, потом приподнялся, прочно оперся на ласты, и добродушное рычание его сделалось громким. Он подтащил свое тяжелое неповоротливое тело к урезу берега и, не отряхиваясь ни от прилипшей к шкуре гальки, ни от песка, быстро ушел в воду.

Через минуту вынырнул и, резко мотнув головой, швырнул на берег крупную рыбину, которую держал в зубах. Это была хорошая, "калиброванная", как говорили на флоте, мерлуса.