Прощай, красавица! (СИ)

Баки, выдохнув, поправляет галстук. Пробирается сквозь уже захмелевших солдат, пока Фэлсворт и Морита оперативно организуют для него ещё один стул.

Песня заканчивается, и бар взрывается аплодисментами. Натали улыбается. Благодарит со сцены, ловя на себе взгляды, изящные ладони в тонких перчатках хлопают с остальными.

— Она чудо, — говорит Гейб Джонс, когда Баки опускается на стул, и придвигает к нему пивной бокал. — Потрясающе поёт.

— Не ты один на неё запал, — усмехается Дум Дум, окидывая взглядом полный людей бар. — Сегодня тут девять из десяти пришли не ради того, чтобы выпить. Хороша чертовка, яблоку упасть негде! У Эрла, наверное, по воскресеньям месячная выручка.

Они громко хохочут, поднимая свои бокалы. Чокаются с таким энтузиазмом, словно только сейчас наконец сделают первый долгожданный глоток, и измучившей жажде придёт конец.

Баки знает, что в расход пошла уже не первая и даже не вторая пинта, но ничего им не говорит. Лишь довольно улыбается. Они не боятся лететь завтра в Бельгию, не боятся снова отправиться в бой. Возможно, ни один из них об этом сейчас даже не думает — они живут, живут по-настоящему. Этим самым моментом. Моментом, в котором они счастливы. Они вместе в тепле шумного бара, где на сцене поёт самая красивая рыжеволосая девушка на свете, зачем думать о войне?

— Да, кстати, — говорит Барнс, поворачиваясь к ним, — а как вы тогда нашли стол?

Морита усмехается, и Дернир заговорщически подмигивает, хлопнув его по плечу.

— Она оставила для нас. — Жак с довольной улыбкой кивнул на Натали. — Попросила Эрла, чтобы этот не занимали. Сказала «для Капитана Америка и его друзей», вот как.

Баки поднял голову, вновь цепляясь взглядом за ткань красного платья. Он постарался приподнять уголки губ, чтобы не выдать, как сильно его это задело. Где-то внутри закопошилось отвратительное чувство, похожее на… ревность? Нет, бред какой-то. Баки не может ревновать, у него нет на это полномочий.

Песня заканчивается, и все снова хлопают. Моряки за столами подальше даже встают со своих мест, крича с британским акцентом «браво!».

— Следующая песня не относится к моему репертуару, — говорит Натали, окидывая публику взглядом изумрудных глаз. Ее музыканты встают со своих мест, оставляя инструменты. — Я хочу посвятить ее моему новому другу. Он воюет вдали от дома, как и тысячи других солдат, сегодня он поделился со мной своей историей.

Натали остаётся на сцене одна. Сначала слышатся тихие перешептывания где-то сзади, но они смолкают, как только она сжимает в руке микрофон.

Фэлсфорт закуривает и протягивает Баки сигарету.

— Вперед, сыны отчизны! Величественный день настал, — начинает петь Натали в тишине, и Дернир, округлив глаза, замирает. — Против нас тирания…

Губы француза начинают беззвучно шевелиться в такт словам его любимой Марсельезы. Слезы замирают в карих глазах, и он смотрит на неё как на ангела, поющего у ворот рая. Дернир настолько поглощён, настолько в восторге от того, что она перед всеми, без музыки поёт на его родном языке, что забывает стряхивать с раскуренной сигареты пепел, и тот падает прямо в его бокал.

— К оружию, граждане! Формируйте ваши батальоны!

Баки никогда прежде не видел Дернира плачущим. Когда они воевали бок о бок, ничего не пугало его, ничего не могло заставить расклеиться, обронить стальную маску солдата. Стреляя по немцам, спасая оккупированные итальянские деревни, даже наблюдая, как вражеские пули прошибают тела товарищей — он держал лицо. После закуривал, отмахивался, говорил, что все они потеряли уже слишком много, чтобы каждый раз печалиться.

Он врал, конечно. Такому невозможно не печалиться. Но прежде из Дернира было невозможно выжать слезу.

Второй куплет вместе с Натали допевал весь бар. Даже те, кто откровенно плохо говорили по-французски. Наверное, вся улица слышала нестройный хор хмельных голосов, но никто и слова на этот счёт не скажет. В «Гарнизоне» сегодня праздник — мисс Натали Райт подарила той маленькой части Лондона, что собралась в этом баре, один-единственный вечер без войны. А это дорогого стоит.

— Браво! Превосходно! Превосходно!

Головные уборы летят к потолку. Гул рукоплесканий такой громкий, что кроме него ничего не слышно.

Натали улыбается им и ловит ответные улыбки, деликатно кланяясь. Одними губами произносит «спасибо», вытирая тонкими пальчиками в перчатках слезы в уголках глаз. Сейчас, в это мгновение, ее любит каждый солдат, каждый моряк, каждый офицер и гражданский. Минутно, может, даже, мимолётно, но зато искренне.

Дернир, дай ему волю, и вовсе позвал бы замуж и возложил на ее голову корону или лавровый венок.

— Мадемуазель, спасибо! Спасибо! — Жак кружится у сцены, смеясь и радуясь как ребёнок. Тянет к ней руки, пытается перекричать гул и аплодисменты, и снова смеется. — Спасибо, мадемуазель, я так тронут!

Он переходит на французский и начинает осыпать ее комплиментами. Протягивает раскрытую ладонь, и она, острожно взявшись за неё, спускается со сцены. Аккуратные дорогие туфли легко ступают по деревянному полу, рука придерживает подол платья.