Прощай, Сколопендра!

И на кухне — не разбежишься. И чуланчика нет. И балкон — первому этажу не полагается. Ну вот скажите: чего им не сидится там, в своих тропиках? Один перелет чего стоит!..Сидели бы там в джунглях да зарабатывали без передыху (да не на обмен с расширением, а на СВОЮ СОБСТВЕННУЮ КВАРТИРУ). Нам и с Машкой и здесь — неплохо не плохо.

Мать у нас — «потрясающая» (это Седая Дама мне уши проела). В редкие приезды (когда она за шкирку вытаскивает семью погулять), с ней бежит здороваться полгорода. А потом еще отходят, счастливы встречей, и оглядываются, ручками машут, на айфоны снимают… «Сама Гренадер с семьей на фоне роддома!».

Вот оно — счастье.

Папа (когда он был еще ПАПОЙ) сказал однажды (ну — это когда поздние гости ушли, а дяде Жоре «постелили» на кухне)), что Гренадер — вовсе не его «эстетический идеал». Впервые он ее встретил в морге (зашибись, как романтично!). Его, тогда молодого хирурга, попросили «подучится» у часто болевшего патологоанатома». Все были семейные, сынок…». Вот он и подучился. Освоился. Даже понравилось: он был независим, имел кабинет. (Вот тут я его понимаю.)

У какого интерна отдельный кабинет? А он в нем сидел и чай пил, между походами в секционку. А еще он отпустил бородку. И как-то совсем оборзел: пошел на танцы в Клуб Медработников. И стоял там, как дурак. Медсестрички пырскали от него. «Морг, господа, не дамский салон…» Сразу и не отмоешься! Он дожил до белого танца (вальс Грибоедова: что эти предки себе позволяли?) — и ждал, ждал… А они, эти накрашенные медички, все бегали и бегали подальше от него. В ту роковую ночь он вернулся с развлечений не в общагу, а к тем, кто никогда не обидит, да-да, к своим покойникам. Он перещеголял даже своего «учителя»: «съел» весь положенный для охраны его здоровья спирт — и утром, ничего не соображая, двинулся навстречу своей судьбе.

Давно и упорно стучали в дверь. Словно мертвецы ломились…

— Дверь там, сынок, низенькая: сам голову нагибал. Еле открыл, да…А тут, представь себе, АНГЕЛ небесный, уже в фате. И голос — откуда-то сверху. Даже не голос, а — глас: «Где вы, я вас не вижу-у!»

Еще б она меня видела!

Я сам в ее грудь уперся. В смысле — в бюст. Да, тут бюст больше подходит… Сам то я — еще вчерашний по состоянию души и тела, а тут — заиграла музыка!.. Ну кому, глядя на Гренадера, придет в голову мысль, что у нее «в рингтонах» — вальс того самого Грибоедова, а?.. Тогда еще мобильные телефоны стоили ужасно дорого: я, например, купить не мог.

Но я не растерялся. Нет. я быстро посунул руку туда, где, по моим профессиональным понятиям, была ее талия. Еще я успел сказать: — С удовольствием, мадам!

И мы закружились в танце. Она только слегка обиделась за «мадам», а так все было вполне пристойно. Это было «прекрасное мгновенье», сынок!

Оказалось, что это — новенькая сестра-акушерка. Что она одна привезла на каталке жертву домашнего аборта, которую всю ночь спасали… Потом-то я ее разглядел, твою мамочку. Здоровался, как честный человек. Но, в отличие от меня, Судьба всегда режет по живому. Все решил пожар…

Тут старик мой замолчал, а я умоляюще глядел на него: ну папа, ну — пожалуйста: мужской разговор! И он повелся.

— Горела общага, сынок, горела общага…Как в таких случаях? Кто кричит, кто стучит, кто уже лезет на подоконник, да…Мы двое: я и Жорка-терапевт. Зима; окна забиты намертво, плаваем в дыму. Дверь уже в комнату выдувается…Жорка в простыню закутался, графин на себя опрокинул — и под кровать. А я обмотал руку полотенцем — и дергал подлую дверь. Выбить ее можно было только снаружи. Вот так он и случилось.

Дверь выбили, а меня схватили. Меня вынесли, как добычу — насмерть передавив грудную клетку. И бросили на холодный асфальт. И тут я сделал последнюю попытку перемудрить Судьбу!

Я закричал: — Филимон! Филимо-он! — Закричал я.

— Где Филимон? — Рявкнули над ухом по-солдатски. Или по-гренадерски, это кому как.

— У окошка слева — Филимон. Это все, что у меня есть.

Папа вздохнул (непростая эта штука — молодость.)

— До сих пор не пойму, почему я тогда вцепился в давно окостеневшего Филимона! Ведь под кроватью задыхался живой полнокровный коллега…Но в панике мы — бессмертны! Да будет вам доподлинно известно, юноша, никто не верит в смерть — до последней секундочки! А вот о спасении имущества — заботятся.

— Мамка вынесла Филимона? — Я был просто в восхищении. — А Жорку, то есть дядю Георгия, кто спасал?

— Ему не повезло, — сообщил отец загробным голосом. — Пожарные вытащили. А мне…Мне пришлось расплачиваться. За ее мужество, за спасенный экспонат…За все, сынок. — И он подвинул к себе что-т недопитое.

Ну все! Пора сваливать: пьяные отцы — это скучно.

Так и прижился у нас бравый скелет. Папашке он напоминал святые годы учебы, мамуле — ее нежданное счастье. Прописали Филю в большом трехстворчатом шкафу (подарок деревенской родни со стороны матери); справили ему гардероб и, под каждый костюмчик, отдельную биографию. Сначала в ход шел только старый морской китель в компании с бескозыркой: потом уже Филимоша стал щеголем.