Прощай, Сколопендра!

Вот уже несколько лет мои несознательные предки волокут этому барышнику «малую фауну» (запретную для выезда). И ОНИ там — уважаемые люди! Так сказать: «герои в зеленых халатах (белый цвет в тех странах — цвет скорби).

— Ты должен понять, — сказал ограбленный коллекционер, помахивая перед моим лицом своей противной сеткой. — Все клетки открыты… Все — кто мог улететь! улетели…Какое горе, сынок. Какое горе! Сколько заказов — в пропасть…Суданский кузнечик — красавец! Ни у кого такого не было… Австралийцы, мои австралийцы! Хорошо хоть: чилийского «дъявола» успел оформить… — И он заплакал. Самыми натуральными живыми слезами.

— А «колумбийцев» не было? — Спросил я, повинуясь внезапному импульсу.

— Разбежался… За одного «истинного колумбийца» я как-то трех перуанских трансформеров выменял. Но эта удача — не на каждую пятилетку!..

— А «истинный колумбиец» — это какой?

Он промокнул глаза широким поношенным рукавом:

— Конечно, он — красавец!.. Но мадам-природа ничего даром не дает! Он — бескрылый…Единственный в своем роде. Настоящий тумаку — мечта любого специалиста мелкой фауны!

— И у него что: совсем-совсем нет никаких крыльев?

— Нет — и взять негде!.. Как там местные индейцы развлекаются, знаешь? Заставляют этих тумаку по травинкам через искусственные «овражки» бегать…Соревнования такие. У нас — тараканьи бега. А у них — издевательство над редким видом.

Где-то я прочитал, что самые лучшие анималистские снимки — это те, что делаются с задержкой дыхания…Вы делаете легкий накат (наезд, наплыв) и дальше …дальше вы все делаете сами: вытаскиваете натуру из воздуха, лепите пальцами по невидимому эскизу. А камера…Что — камера? Она — слепоглухонемая (но, когда вблизи сердца, перехватывает его стук — и задает себе его ритм).

…И увидел я самые большие в мире глаза: глаза кузнечика. Те самые, боковые — как бы «плывущие» к затылку… Двадцать шесть тысяч фасеток! (И это — один комплект одного ока!) А пятьдесят две тысячи «пикселей» — не хотите?.. И все это — лишь для того, чтобы создать этому обжоре картинку свежего листочка или объемный портрет аппетитной личинки…А ведь есть еще (кроме дальнозорких двух глазищ) — еще три крохотных «органа зрения»: как раз — посередине между большими зенками.

Вот эти, мелкие — для того, чтобы разглядеть добычу в упор. Ну, близолапые то есть…

Природа! Ты — с ума сошла?

Одной прожорливой объедалке — и такое счастье!

Летающему обманщику — ветер всегда в спину.

— Тэтти, подлец, ты где? В каких кущах пребываешь, брехун несчастный?..

Но он не отзывался. Лежал в свей коробке в состоянии эйфории?

Сейчас ему будет эйфория!..

Я въехал в городское пекло. Солнце набросилось на меня — и стало прилюдно раздевать.

…Черт с вами, проживу! Один наглый завравшийся летун хочет сделать из меня скомороха… Ладненько!

— Где ты там, дрыхнешь?

Сквозь шумовой экран до меня донеслись «дивные» скрипы его поющих пульсаров. Балдеет он… И уверял, что ничего тогда не слышит.

Секомое насекомое…Ты — пожалеешь!

Теперь я понял, о чем перешептывались у гробницы четыре престарелых мудреца: я действительно соответствовал основному признаку погибшего Мутаку.

Я был БЕСКРЫЛЫМ.

Назло себе я сам завернул к Миллерам — сам! Нате, ешьте… А то крутитесь вечно под колесами.

И чего я так развинтился? Пустой дом и тихие окна.

На «Бизон»!

Запрыгали навстречу палатки с карнавальными прибамбасами…Народ оттуда валил: весь в «пиратах» и «древних греках» (привет, Керкинитида!). Шмотки — напрокат, а вот маски — навсегда. Их нужно покупать… Мне купить, что ли?

Вот смешно: колясочник в маске…Никто не узнает, да?

И все-таки я ее купил: маску Франкенштейна. (Вывел, так сказать, свою суть наружу.)

Людей — веселящихся, идущих по натоптанным руслам к морю, все прибывало; вскоре я уже медленно тащился в этом потоке… Стала глушить музыка. Весь курортный репертуар сразу: от шансона — до «инвалидной» классики (на трех аккордах). Все запестрело, замельтешило вокруг: горячие сквозняки, перетекающий ор, визжащие дети. Плюс: полоумные родители.

(Тэтти-Гон, Тэтти-Гон, выходи из сердца вон!..)

…Лети на свою бестолковую планету, и чтоб я тебя больше не видел! И чтоб я тебя больше не слышал…

Но когда он запрыгнул ко мне на плечо и по-семейному прижался (лопоча что-то уж и вовсе неразборчивое) — я чуть не заплакал: (без трех часов — взрослый мужик!)

Последний раз я плакал, будучи десятилетним. ОТЕЦ (тогда еще не Родитель№ 2») привез меня из очередного санатория в нашу, открытую всем ветрам, бухту. Это дядя Жора посоветовал лечить меня «общением с природой». Чтобы на «примере восхода» доказать, что — не все потеряно; раз красота мира никуда не делась — нужно просто отыскать к ней свою стезю…

Он ходил по мелкому песку и бухтел про «великолепный вид» и «великие возможности»… Потом он устал и сел (чужой пожилой человек).

Вот тогда я и заплакал последними детскими слезами. А он решил — что это от восторга, перед открывшимся раем.

Чего-то я хотел от него, точно.