Прощай, Сколопендра!

…И вот комнату мою качнуло: раз, другой и (самый настырный) — третий.

Я стремительно летел и падал: по лучу, по параболе, по бестолковой, придуманной наугад судьбе.

И вот, вот он Я. Почти незнакомый детеныш — и живу, представьте! у самого подножия чужой горы (и с двумя Родителями — в придачу!). Родитель№ 2 — просто человек выше меня. А Родитель№ 1 — и рожать не думала (от бедности так получилось). Зато с самого голодного младенчества я уже знал, как тянуть на себя семейные вожжи.

…А еще я умел раздвигать колосья. Грызть сухие зерна — и бродить там, где никто не жил, кроме мышат, ящериц и слабовидящих кротов.

Сегодня Родитель№ 1 заявила, что — если мне не нравится, как мы живем, — я могу уйти сразу на все четыре стороны. И я выбрал ту, что начиналась по краю узкой дорожки и вела, по слухам, на самую крышу Мира. На голый утес. А еще мне крикнули вослед, что я могу не возвращаться к обеду, ну — и чтоб не плутал до полной луны.

И я шел, сначала один. Потом кто-то напуганный задышал сзади…

Потом мы встретили таких же маленьких и голодных, идущих ОТТУДА.

Их руки волочились как весла, никогда не видевшие воды.

— Зачем вы вернулись? — Спросил я. — Разве там, на Горе, плохо?

— Нас вернули, — послышался плач. — Оказывается: мы еще не созрели.

— То, что созревается, то — уносится ветром…

— Нет-нет, — переглядывались они дружно и боязливо. — Нам еще рано. Нам не положено. Нас успели спасти от ошибок. Мы будем жить внизу: сеять рожь, смотреть на небо. А там, наверху, пусть живут ВЕЛИКАНЫ.

— ВЕЛИКАНЫ — выше взрослых?

— Мы их не видели. Но они — есть.

И я пошел дальше. А тот, кто дышал мне в спину, отстал и задумался. Вместо него из колосьев вышли трое: два мальчика моих размеров и с виду — тупоголовая девочка с пучком колосьев. Будущая Родитель№ 1 — и она уже даже покрикивала!..

На привале она размахивала хворостиной:

— Чтобы понять, что такое родители, следует сначала сбежать из дома…Потому что родители — это такие большие дети, которые — в свое время! не захотели (или — поленились) сбежать от своих родителей…

И вот так мы шли до самой луны.

Но дошли только до обрыва.

И там — все попросту замирало. И шорох невзначай, и лунный колос, и скользнувшая по ноге мышь.

И мы встали перед этой необъятной колыбелью тишины и покоя. Мы думали: как идти? Всем сразу — или по одному?

А поскольку все молчали, то послали ее, девочку с хворостиной…Чтоб знала!

Но едва она аккуратно вступила на первую половицу темноты (и сразу же — провалилась), вдруг подул вселенский сквозняк и огромная, не соизмеримая с детским опытом ладонь, — подхватила нашу сестру из бездны — и вынесла туда, где был сделан первый шаг. И загрохотал вверху многогорлый ураган, а всех нас обдало мокрой пылью.

Не вышло ничего и у нас, мальчиков. Каждый раз сверху (хорошо им, Великанам!) стремительно надвигался и сгребал нас всех в одну кучу этот исполинский ковш — и швырял туда, откуда мы прибыли: в рожь. И сваливал, как мышат. А ведь мы были уже ЛЮДИ. Почти.

И тогда два посторонних мальчика решили вернуться.

— Это была ошибка. — Сознался один.

— Теперь мы знаем. — Вторил другой.

А девочка согласилась. Она добавила, жуя зерна, что эта ошибка останется с ними навсегда. Потому, что они ее никогда не исправят.

А потом мы сделали вот что. Мы сказали, что хотим попрощаться. И мы встали возле них караулом (слева и справа), девочка моргнула, и мы сбросили их с обрыва…Вместе! Дружно!.. И тогда из тьмы выскочила эта живая опрокинутая ладья и подхватила свою жертву. И тут мы посмотрели друг на друга, рассмеялись — и прыгнули в прорву, в неизвестность.

И были сначала крики и ужас; разброд и шатание. Мы цеплялись за ближние воздуха, вспахивали руками круговые пустые шары теплой ночи, кувыркались и падали — до изнеможения, но вдруг — не сразу! пришло чувство опоры…

И стали наши руки как крылья, а тела легко и со звоном унеслись прочь: от обрыва, от бездны (и снующей в ней растерянной длани с обкусанными заусенцами). Мы летели над Крышей Мира: обычный дом, треснувшая черепица.

— Я поняла, — шепнула девочка — птица. — Родители выпускают нас через двери. Но при этом всегда запирают окна. Они ждут нас там, где потеряли: на пороге. А мы — бьемся в форточки. Но они нас — не узнают.

…Мы подлетели к освещенному окну. ОН спал, спаситель всех детей на свете, и обиженно причмокивал во сне: благодарность потомства там зашкаливала. А вокруг затевалась целая буря: били литавры, грохотали молнии, визжали неземные дудки и надрывались глотки пульсаров…

Потом я понял.

Когда ритмично и нагло включились знакомые барабаны, и низкий подземный голос простуженно выкрикнул: «Хай-Тоба! Хай-Тоба…»

И вдруг запнулся.

— «Мы — идем…», подсказал я.

— МЫ ПРИШЛИ, — вздохнул он.

Анакорд (самый длинный кадр). С «башки» и начнем…

Меня перетряхнуло: как собаку после купания.

Желтый пустой квадрат окна медленно пульсировал, как по-садистски затягивает к себе экран перед «вязами» и «пилами». Что-то я хотел сразу сказать, на чем-то настоять, от чего-то отречься… В чем-то поклясться!