Прощайте, призраки

Смотрю на девушку с гордым взглядом, которая, запинаясь, читает написанную на бумажке траурную речь, полную слов любви и печали, и, кажется, снова вижу перед собой Никоса, который рассказывает мне о сестре и о матери, о Крите и о тоске по нему, а на вопрос о шраме отвечает безмолвием. Младшая сестра Никоса одета в черную блузку и черную юбку, на ногах у нее черные туфли, на носу очки, она плачет, проговаривая свою боль. Я ловлю себя на мысли, что мы можем смело вычесть из своей жизни время отпевания и похорон близкого человека, потому что в эти часы наша душа занята исключительно попытками понять, куда девался тот, кто еще совсем недавно был рядом с нами. Я не отрываю взгляда от деревянного гроба, пребывая в ожидании, что сейчас Никос проснется, постучит по крышке изнутри и гневно закричит: «Вы с ума сошли? Кто меня сюда засунул? Я же задыхаюсь! Что это вы учудили, что вы со мной сделали?» Не отрываю взгляда от усыпанного цветами гроба ни на мгновение, напрягаю слух, пытаюсь расслышать стук, удар кулаком изнутри, сдавленный крик, потребность в воздухе и справедливости. Сейчас Никос даст о себе знать, и я должна буду прийти ему на помощь.

Мать опирается на мою руку и плачет.

— Он был таким красивым мальчиком, он был совсем еще ребенком, — рыдает мама. — Как же такое могло случиться, за что, нет, так не должно быть, не должно, — повторяет она, крепче сжимая мою ладонь.

Я хочу что-то сказать, но не могу. Не знаю даже, какими словами поддержать маму, зато она умудряется в нескольких предложениях выразить свое горе по Никосу, с которым была знакома считаные дни, и по моему отцу, с которым много лет делила постель. Ее слова относятся к ним обоим, мама говорит в своей обычной манере — не фокусируясь на деталях, а яростно возмущаясь порядком вещей.

Наконец мы с ней снова становимся близки.

Мы прощаемся с Никосом и вместе с ним провожаем в мир иной другого человека, хоть его нет сейчас ни в соборе, ни на улице, ни в перезвоне колоколов, ни в органных аккордах, нет его и на скамьях среди одноклассников Никоса и его родных, которые приехали с разных концов Сицилии, прилетели с Крита. Мой отец отступил на задний план, сегодня мы плачем не по нему, а по тому, что не оплакали его много лет назад, и, неуклюжие в своей темной одежде, урываем кусок чужой боли, чтобы изжить свою давнюю скорбь.

Что я делала прошлой ночью, после того как Никос привез меня домой? Могла ли удержать его от самоубийства? Почему не уловила прощальные интонации в его признании, сделанном перед домом Пупаро? Что бы я ни ответила на эти вопросы, мои слова все равно не принесут успокоения тем, кто продолжает жить. Наверное, в какой-нибудь воображаемой кладовой хранится целый ворох ответов, к которым близкие Никоса будут прибегать в разные дни; наверное, среди них есть и тот ответ, которого не смог дать сам Никос, пленник иллюзии, что потерял свое счастье на роковом повороте дороги. В параллельной жизни Анна соберется с духом и расстанется с Марчелло, она будет с Никосом, наденет еще сотню черных купальников, поцелуется с ним на сотне тысяч пляжей, где песок сбегает к морю плавными холмами. Но параллельной жизни нет, есть только то, что уже произошло. Могу представить себе, сколько раз в душе Никоса крутился тот фильм о поцелуях, плавании, футболке и шортах на голое тело, о мотоцикле… Он продолжил жить, но оказался слишком нетерпеливым и дерзнул сократить срок, отделявший его от и так неизбежного финала. Никого из нас нельзя назвать живым — все мы пока еще живы. Это «пока еще» и есть наша жизнь.

Могильщики с безучастными лицами подняли гроб на плечи и устремились к выходу. «Зачем их наняли, гроб должны были нести мы, родные», — вполголоса говорит кто-то из мужчин своим соседям по скамье. Я вглядываюсь в их лица, угадываю общие с Никосом черты, вижу в них расплывчатую копию человека, с которым разговаривала только вчера. Мне вдруг вспоминается бабушка, мать отца, которая умерла, когда я была маленькой (это она объясняла мне, как важно рассказывать о ночных кошмарах), вспоминается отец, который сильно походил на свою мать оттенком кожи, формой носа и удивленными глазами, отчего мне мерещилось, будто он — деформированное отражение бабушки.

Мать Никоса совсем не напоминает своего покойного сына, она невысокая и пухленькая, у нее волнистые волосы и мягкие руки. Присутствующие выстраиваются в очередь, чтобы выразить соболезнования родителям Никоса, настает мой черед, я обнимаю синьора Де Сальво, поворачиваюсь к его жене, беру ее за руки, произношу: «Я Ида Лаквидара», она кивает, «Никос с отцом работали на кровле моего дома», — добавляю я и, прижимаясь щекой к ее плечу, чувствую себя так, словно обнимаюсь с ее сыном. Не желая так быстро отходить от нее, я беру ее руки в свои и почтительно целую их.

Последней я вижу сестру Никоса — она стоит на площади в окружении толпы, маленькая и крепкая, как лимонное дерево. Гроб ставят в машину, семья Де Сальво уезжает.