Прощальный вздох мавра

– А с какой это стати город будет казать себя любому засранцу, ублюдку и пидарасу? – проревел человек-слон. – Ты слепой был, теперь разувай глазки.

Параша, миска с баландой, быстрое сползание к полной деградации – избавлю вас от подробностей. Айриш, Камоинш да Гама, а впоследствии и моя мать изведали прелести англо-индийских тюрем; но это самобытное постимперское учреждение лежало далеко за пределами всего, что могло им пригрезиться. Это была не просто тюрьма; это была школа. Голод, истощение, издевательство и отчаяние – хорошие учителя. Я быстро усвоил их уроки – осознал свою вину, никчемность, брошенность всеми, кого мог назвать близкими. Я получил по заслугам. Все получают по заслугам. Я сидел, привалившись спиной к стене, уронив голову на колени и сцепив руки вокруг лодыжек; тараканы беспрепятственно ползали по всему моему телу.

– Это еще что, – утешал меня Надзиратель. – Погоди, скоро болезни начнутся.

Это уж обязательно, думал я. Трахома, воспаление внутреннего уха, авитаминоз, дизентерия, инфекции мочевыводящих путей. Малярия, холера, туберкулез, тиф. И я слыхал про новую заразу, у которой нет еще имени. Она косит шлюх – говорят, они сперва превращаются в ходячие скелеты, а потом подыхают, но сутенеры из злачных мест Каматипуры скрывают это. Тут мне, правда, контакт со шлюхой не грозит.

Из-за комариных укусов и тараканов мне начало казаться, что моя кожа отлипает от тела, как мне давным-давно снилось. Но в нынешнем варианте сна вместе с кожей я лишался всех составных частей моей личности. Я становился никем, ничем; точнее сказать – тем, что из меня хотели сотворить. Я превращался в то, чем меня обзывал Надзиратель, что чуяли мои ноздри, к чему с растущим вожделением приглядывались крысы. Я превращался в тухлятину.

Я пытался уцепиться за прошлое. Я искал виновных в моем горьком несчастье и винил больше всех мать, которой отец не в силах был сказать «нет». – Ибо что это за мать, если она готова без всякой серьезной причины уничтожить своего ребенка, своего единственного сына? – Не мать, а чудовище!

Мы вошли в эпоху чудовищ – калиюгу, когда косоглазая, кровавоязыкая Кали[108], наша бешеная богиня, носится повсюду в губительном танце. – И помни, о Беовульф, что мать Гренделя[109] еще страшней, чем он сам... Ах, Аурора, как легко ты обратилась к детоубийству, с какой ледяной стремительностью ты решилась отправить свою плоть и кровь на последнее издыханье, извергнуть сына из атмосферы материнской любви и бросить в безвоздушное пространство, где язык его распухнет, глаза вылезут из орбит и он умрет ужасной смертью!

– Лучше бы ты искрошила меня в младенчестве, мама, – прежде, чем я с моей рукой-дубинкой вырос в этого молодого старика. У тебя всегда был к этому вкус – к пинкам и толчкам, к шлепкам и тычкам. Смотри, под твоими ударами смуглая кожа ребенка начинает играть радужными кровоподтеками, похожими на бензиновые пятна. Ух, как он вопит! Сама луна бледнеет от этих воплей. Но ты безжалостна и неутомима. А когда он уже весь ободран, превращен в массу без оболочки, в существо без четких границ, тогда твои руки смыкаются у него на горле, и мнут, и жмут; воздух вырывается из его тела сквозь все отверстия, он пердит собственной жизнью, как ты, мама, однажды пернула и выпустила его в жизнь... и вот уже в нем остался один только вздох, один последний колышущийся пузырек надежды...

– Вах, вах! – воскликнул Надзиратель, выводя меня из забытья, полного жалости к себе; я понял, что думал вслух.

– Убери свои большие уши, слонище! – взвыл я.

– Называй меня как хочешь, – отозвался он дружелюбно.

– Твоя судьба уже написана.

Я снова обмяк, привалился к стене и закрыл голову руками.

– Доводы обвинения ты изложил, – сказал Надзиратель. – Впечатляюще, брат. Сила. Но где защита? Мать имеет право на ответное слово – так, нет? Кто будет адвокатом?

– Тут не зал суда, – ответил я, ощущая тошнотворную пустоту, которая пришла на смену гневу. – Если у нее есть своя версия, пусть излагает где хочет.

– Превосходно, превосходно, – сказал Надзиратель с шутовским довольством. – Так держать! Ты у меня тут главное развлечение. Первоклассное. Браво, мистер. Браво-брависсимо.