Прощальный вздох мавра

Общественное мнение – не в последний раз, надо сказать, – осудило Аурору. Между жителями Дели и Бомбея (я говорю, естественно, о буржуазных кругах) всегда были определенные трения: бомбейцы слегка презирали делийцев за некое якобы лакейство перед властью, за искательство и карьеризм, обитатели же столицы насмехались над поверхностностью, нуворишеством и космополитическим западничеством «бизнес-бабу»[75] и блистательных лакированных дам моего родного города. Но скандальный отказ Ауроры от «Лотоса» возмутил Бомбей не меньше, чем Дели. Все враги, каких она нажила своим высокомерным поведением, почуяли шанс и ринулись в бой. Крикуны-патриоты клеймили ее как предательницу, благочестивые ханжи обвиняли в безбожии, самозваные защитники бедных упрекали за богатство. Далеко не все люди искусства вступились за нее: «чипкалисты», помня ее наскоки на них, молчали; те художники, которые действительно преклонялись перед Западом и с ужасающими результатами имитировали стиль великих американцев и французов, объявили ее «провинциальной»; с другой стороны, те – имя им легион, – что барахтались в мертвом море индийской старины, продуцируя современные перепевы древнего искусства миниатюры (и часто тайком сбывая на сторону порнографические подделки под старые кашмирские или могольские вещи), столь же громко поносили ее за «отрыв от корней». На свет божий вытащили все наши старые семейные скандалы за исключением битвы из-за первенца между Авраамом и его матерью Флори, которая никогда не была достоянием гласности; газеты со смаком и во всех доступных им деталях пересказывали истории о бесчестье Франсишку с его «Гама-лучами», о нелепой попытке Камоинша да Гамы сколотить труппу южноиндийских двойников Ленина, о войне не на жизнь, а на смерть между Лобу и Менезишами, в результате которой братья да Гама попали в тюрьму, о том, как утопился несчастный одинокий Камоинш и, конечно же, о немыслимо скандальном внебрачном сожительстве нищего безродного еврея и неприлично богатой шлюшки-католички. И вот когда появились намеки о сомнениях в законности детей Зогойби, случилось нечто – можно предположить, что редакторов всех ведущих газет одновременно навестили эмиссары Авраама Зогойби с одним и тем же добрым советом, – из-за чего печатная кампания мигом прекратилась, словно от испуга ее хватил инфаркт.

Аурора до некоторой степени отошла от общественной жизни. Ее салон продолжал блистать, но консервативная часть высшего общества и интеллектуально-художественной элиты распрощалась с ней навсегда. Чем дальше, тем больше она становилась затворницей в стенах своего приватного рая, и взгляд ее раз и навсегда устремился в направлении, давно указанном ей Васко Мирандой, – в направлении собственного сердца, внутрь себя, в реальность сновидений.

(Как раз в это время, когда столкновения из-за языка предопределили раздел нашего штата, она заявила, что в ее доме не говорят ни на маратхи, ни на гуджарати; язык ее королевства – английский и только английский. «Все эти наречия режут нас на куски, – объяснила она. – Только английский объединяет». В подтверждение своей мысли она со скорбным видом, неизменно провоцировавшим слушателей на непочтительные мысли, не раз произносила популярный в те годы стишок, где обыгрывался английский алфавит: «Эй-би-си-ди-и-эф-джи – здравствуй, милый пандитджи!» На что только свой в доску Васко Миранда имел смелость ответить: «Эйч-ай-джей-кей-эл-эм-эн – убирайся, старый хрен!»)

Я тоже вынужден был вести довольно-таки затворническую жизнь, и следует сказать, что мы с Ауророй были ближе друг к другу, чем обычно бывают мать и сын, потому что вскоре после моего рождения она начала цикл больших полотен, с которыми впоследствии имя ее связалось в наивысшей степени; цикл, само название которого – «Мавры» – говорит о моей роли в нем, цикл, в котором мое взросление запечатлено точней и осмысленней, чем в любом фотоальбоме, и который на веки вечные соединил нас, как бы далеко и яростно ни разводила нас жизнь.

* * *

Истина об Аврааме Зогойби состоит в том, что он был человеком с двойным дном; что он носил маску мягкого тихони, чтобы скрыть свою тайную супер-силу. Он сознательно создавал скучнейший автопортрет – ничего общего с махровым кичем плачущего Васко Миранды en arabe! – поверх захватывающей, но неприемлемой реальности. Покладистость и почтительность составляли его, как сказал бы Васко, «надполье»; в подполье же он властвовал на манер Могамбо над миром куда более мрачным и адским, чем в любом приключенческом фильме.

Вскоре после переезда в Бомбей он нанес визит вежливости старику Сассуну, нынешнему главе влиятельнейшей еврейской семьи, некогда жившей в Багдаде, – семьи, члены которой якшались с английскими королями, были в свойстве с Ротшильдами и владычествовали в Бомбее на протяжении ста лет. Патриарх согласился принять его, но не дома, а в Форте, в штаб-квартире компании «Сассун и К°»; не как равный, а как новичок, как проситель-провинциал был допущен Авраам пред его светлые очи.