Прощальный вздох мавра

– Бедным никогда не перехитрить богатых, поэтому в итоге они всегда проигрывают, – сказала она ему дружелюбно. Принц Генрих встал из-за карточного стола, поцеловал ее в макушку и с той поры посвятил всю свою деятельность, как во властных структурах, так и вне их, претворению в жизнь партийной образовательной программы, ибо только образование может помочь бедным опровергнуть вердикт Кармен да Гамы. И когда уровень грамотности в новообразованном штате Керала стал наивысшим в Индии – Принц Генрих сам зарекомендовал себя толковым учеником, – Кармен да Гама принялась издавать ежедневную газету, рассчитанную на широкие массы: на рыбаков в приморских деревушках, на рисоводов в селениях у заросших гиацинтами заводей. Она обнаружила в себе подлинный талант к практическому руководству, и газета приобрела огромную популярность в бедных слоях, к великому неудовольствию Принца Генриха, потому что, держась вроде бы нормальной левой линии, издание тем не менее уводило людей от партии, и когда в штате взяла верх антикоммунистическая коалиция, Принц Генрих возложил за это вину на хитрый, змеиный листок Кармен не в меньшей степени, чем на политику центрального правительства.

В 1974 году бывший любовник Айриша да Гамы (их связь давно уже стала достоянием прошлого) отправился в Пряные горы в процветающий слоновий заповедник, куратором которого он сделался, – и там пропал. Услышав об этом в свой семидесятый день рождения, Кармен впала в истерику. Заголовки ее газеты, выросшие до гигантских размеров, кричали о грязной игре. Но доказательств не было; тело Принца Генриха так и не нашли, и спустя положенное время дело закрыли. Исчезновение человека, ставшего ее ближайшим другом и дружелюбнейшим противником, подкосило Кармен, и однажды ночью ей приснилось, что она стоит у озера, окруженного лесистыми холмами, и Принц Генрих манит ее к себе, сидя на диком слоне. «Никто меня не убивал, – сказал он ей. – Просто пора было сворачивать игру». Наутро Айриш и Кармен в последний раз сидели в своем саду на острове, и Кармен пересказала мужу сон. Поняв его смысл, Айриш опустил голову и не поднимал до той поры, пока не услышал, как разбилась, выпав из безжизненных рук жены, чайная чашка.

* * *

Я пытаюсь представить себе, какое впечатление произвела «Элефанта» на двоюродного дедушку Айриша, когда он приехал с чучелом собаки и разбитым сердцем, в какое смятение повергла она его ослабевший дух. Как после отшельничества на острове Кабрал воспринял он ежедневное столпотворение chez nous[85], мощное «я» Ауроры, ее творческие запои, когда она скрывалась от нас на несколько дней кряду и выходила потом из мастерской сама не своя от истощения и усталости; моих трех сумасшедших сестер, Васко Миранду, нечистую на руку мисс Джайю, одноногого Ламбаджана с его Тотой, Дилли Ормуз с ее близорукой чувственностью? Как он воспринял меня?

Плюс постоянное мельтешение художников, коллекционеров, галерейщиков, охотников до сенсаций, моделей, ассистентов, любовниц, голых натурщиц, фотографов, упаковщиков, торговцев драгоценностями, продавцов кистей и красок, американцев, бездельников, наркоманов, профессоров, журналистов, знаменитостей и критиков, плюс бесконечные разговоры о «проблематичном Западе», о «мифе аутентичности», о «логике сновидения», о «томности» в обрисовке фигур Амантой Шер-Гил, об «экзальтации» и «инакомыслии» в работах Б. Б. Мукерджи, о «подражательном прогрессивизме» Соузы, о «кардинальной роли магического образа», о «притче», о соотношении «жеста» и «выявленного мотива», не говоря уже о жарких дискуссиях на темы «сколько», «кому», «персональная», «групповая», «в Нью-Йорке», «в Лондоне», плюс прибывающие и отбывающие вереницы картин, картин, картин... Ибо создавалось впечатление, что каждому художнику страны непременно нужно было совершить паломничество к дому Ауроры, чтобы показать свои работы и испросить ее благословения, – каковое дала она одному бывшему банкиру с его красочной «Тайной вечерей» в индийском стиле и в каковом, фыркнув, отказала одному бездарному саморекламщику из Нью-Дели, после чего пригласила его красивую жену-танцовщицу, с которой он приехал, на свой анти-ганапатийский ритуал и оставила художника наедине с его чудовищными полотнами... Не оказалась ли эта яркая избыточность слишком уж избыточной для бедного старика Айриша? Если так, то не подтверждается ли этим наше предположение, что рай для одного может быть адом для другого?

Домыслы, и ничего больше. Истина заключалась отнюдь не в этом. Могу смело сказать, что двоюродный дедушка Айриш нашел в «Элефанте» не просто убежище. К своему и всеобщему изумлению он нашел там позднюю, нежную дружбу. Не любовь, пожалуй. Но все же «нечто». «Нечто», которое намного, намного лучше, чем «ничто», даже на склоне наших не слишком удавшихся лет.