Прощанье с Родиной (сборник)

Она снова повторила эту, прямо надо сказать, глупую, напыщенную, стилистически безграмотную фразу. Она глубоко вздохнула, оглядевшись по сторонам. В «каминной» было чисто, уютно. В углу висели иконы — Божья Матерь, Серафим Саровский, Валаамские Святые. На стене, обитой «вагонкой», распласталась белая медвежья шкура с черными когтями. Из древнего приемника «Телефункен» лились звуки моцартовского «Реквиема» (старая долгоиграющая виниловая пластинка). Ульяна Владимировна всегда была большая чистюля и аккуратистка, запрещала мужу есть дома арбуз — ведь от арбуза на пол падает слишком много черных скользких семечек. Все у нее сверкало — и окна, и посуда, и душа, и мысли. Вот только духовность была утрачена.

— Пора, мой друг, пора со всем этим кончать, — сказала Ульяна Владимировна.

Кошка настороженно заглядывала ей в глаза. Ульяна Владимировна спустилась в цокольный этаж. Взяла в кладовке новенькую бельевую веревку. У них там, в цокольном этаже, была еще и сауна. И даже мини-бассейн, представьте себе, имелся, размером с громадную ванну. Чего было не жить? Она снова поднялась в «каминную». Веревка оказалась коротковатой, и она поставила стул на стол. Она вдохнула. Она выдохнула. Она в последний раз вздохнула и…

— Ты че же это, курва, делаешь? — вдруг гневно и внятно зашипела изогнувшаяся дугой Кысенька, сверкая горящими своими очами и сбросив, наконец, привычную маску не говорящего по-русски животного. — Ты че, совсем разума лишилась, падла? Че те все мало? Какая такая духовность? Че вам всем всегда всего мало, засранкам и засранцам? Ты че, забыла, чему тебя учил Игнатий Брянчанинов? Грехи смертные, делающие человека повинным вечной смерти или погибели: гордость, презирающая всех, требующая себе от других раболепства, готовая на небо взыти и уподобиться Всевышнему, несытая душа, или Иудина жадность к деньгам, не дающая человеку и минуты подумать о духовном, зависть, доводящая до всякого всевозможного злодеяния ближнему, гнев непримиримый и решающийся на страшные разрушения, леность или совершенная о душе беспечность, нерадение о покаянии до последних дней жизни и, наконец, отчаяние или противоположное чрезмерному упованию на Бога чувство в отношении к милосердию Божию, отрицающее в Боге отеческую благость и доводящее до мысли о самоубийстве, — бубнила кошка.

Ульяна Владимировна опешила. Ульяна Владимировна покачнулась. Она успела заметить, что окно каминной вдруг затянуло сияющей пеленой, где в размыве небесного света внезапно прорисовалась церковь — белая над темной водой. И кротко взирал на бедную самоубийцу светлый лик нерожденного ребеночка, агнца Божия, призванного спасти мамочку. Сверкнула молния. Ударил гром. Видение исчезло. Ульяна Владимировна рухнула со стула через стол на пол.

Но, к счастью, совершенно не повредилась, получив лишь небольшой синяк, который ей легко было запудрить, прежде чем настала пора объясняться с мужем. Пол, во-первых, был затянут толстым и упругим паласом, поверх которого были постланы китайские тростниковые циновки-татами. А во-вторых, Ульяна Владимировна потом утверждала, что во время планирования тела на пол она вдруг на мгновение обрела крылья. Теперь она совершенно не употребляет алкогольные напитки, но раз в месяц до одури накуривается марихуаной, после чего блюет.

— Да, сколько еще горя за каждым освещенным российским окошком, — повторил Гдов, одной рукой ковыряющий в зубах, а другой придерживающий в кармане тощую пачку российских денег, только что полученных им от издателя в ресторане «Бавария» за этот духоподъемный рассказ. Литератор не стал ловить такси, а решил прогуляться, подышать еще немного таким бодрящим ночным московским воздухом. И зря. Около самого дома к нему привязались двое ментов, спрашивая документы. Он им ответил дерзко в том смысле, что сначала пусть они предъявят свои. Менты повязали писателя и закрыли его в вытрезвителе. А наутро уж и этих небольших денег при нем не оказалось. Не было, не было, не было ничего.