Прощанье с Родиной (сборник)

Она улыбалась, и мне эта улыбка показалась обидной в идейном отношении, и я мягко, но решительно решил дать ей «местный» идеологический «бой».

— Что ж, это очень интересный роман, очень! — нарочито подчеркнул я и тоже добавил: — Но, к сожалению, Горький у меня уже весь есть. Полное собрание сочинений. И, между прочим, вы зря так это… посмеиваетесь… Ведь «Мать» — одна из вершин творчества Горького.

Валечка покраснела, смешалась, но не нашлась, что мне ответить на мою справедливую критику. Потому что…

— Все мать да мать, мать да мать, мать да мать, — раздался у меня за спиной дребезжащий гнилой голос.

И я повернулся, и я увидел картину, немного необыкновенную в наших советских условиях, картину, ставшую поводом для всего дальнейшего рассказываемого.

Вернее, не картину, а портрет. За моей спиной стоял человек, уже довольно пожилой, седой и лысый. В черном, на первый взгляд вполне приличном костюме и с бело-зеленым лицом тусклого оттенка.

— Я не смеюсь, почему вы так подумали? — запоздало запротестовала Валечка. — Я — просто. Как говорится, чем богаты, тем и рады.

— Мать да мать, мать да мать, мать да мать… Родина…

Я повернулся еще раз. Действительно, старичок. Действительно — костюм черный, но залоснившийся донельзя. Рубашка — бывшая белая, ныне — цвета портянки. И что уже совсем ни в какие ворота не лезло — старичок имел на себе два галстука. Один галстук, как галстук, а другой поверх него — галстук-бабочку. Во рту старичок держал изначально угасший окурок толстой сигары, как на карикатурах карикатуриста Бор. Ефимова, разоблачающих империалистов и поджигателей войны. Правой рукой старичок обмахивался шляпой, а левую руку старичок держал чашечкой, как нищий, каковым он скорее всего и являлся.

— Валечка, это что еще за личность? — шепотом поинтересовался я.

— Ой, я прям и не знаю. Он — этот, как его… — Валечка глубоко задумалась и повторила: — Ну, этот… Как его? Наш, городской. Неужели вы его никогда не встречали?

— Да как-то не довелось. А что это значит, городской? «Что» — городской или «кто» — городской?

— Ой, да я не знаю! Он сумасшедший, что ли? Всякую ересь всегда болтает.

— Красавица ненаглядная! Маркитантка пышногрудая! Офенюшка сладенькая! Дозвольте пройти окунуться в ваш источник знаний и омыться его животворящими струями? — завыл в нос грязный старик все тем же голосом.

Я несколько посторонился, а точнее — старичок просто-напросто отпихнул меня.

— Чего вам опять нужно? — Валечка стерла с лица улыбку, обращаясь к нему, а не ко мне.

— Мне нужно? Сейчас я вам… что мне опять нужно? Мне много не нужно. Мне нужен минимум, только минимум. Минимум — мой девиз, — болтал старичок, размахивая руками, потому что шляпу он уже надел, и та шляпа, выяснилось, была у него с пером.

Таким образом он оказался впереди меня, и я наконец-то смог разглядеть его со спины. Узкоплечий, как горбатенький. А костюм-то! Это не костюм, а черт знает что! Пугало какое-то огородное! Но ведь советская страна — не огород!

— Мне нужно, любезнейшая, карбункул души моей, чтобы вы честно сказали мне, сколько стоит ваша «Мать».

— Какая еще моя мать?

— Ваша книга Горького «Мать».

— Тридцать пять копеек.

— Ой-е-ей, какие бешеные цены, — снова закривлялся старичок. — Ой-е-ей! КудЫ только смотрЮт партия и правительство!

При этих словах я насторожился, а он все не уходил. Он стоял и мешал настоящим любителям книги, а также нам с Валечкой.

— Не мешайте работать, — сказала Валечка, строго хмуря свои черные бровки.

— Слушаюсь и повинуюсь, — согласился старичок и отодвинулся от прилавка, позвякивая монетками, перекладывая их из левой руки в правую — медные монетки: двушечки, копеечки, пятачки, перекладывал и позвякивал, перекладывал и перекладывал, позвякивая, шаркая подошвами, с шуточками и прибауточками направляясь в кассу, а затем подойдя к Валечке и заявив: — Прошу вас, барышня, цветок юности благоуханной, прошу выдать мне для личных нужд такой эталон кладези премудрости под простым названием «Мать» за наличный расчет трудовых сбережений.

— А, отстаньте вы, — отмахнулась Валечка от него, как от назойливой мухи, но все же, повинуясь своим обязанностям продавца, отпустила ему востребованный товар, а мне, погрустнев, сказала на прощанье: — Заходите теперь на следующей неделе. Может, что-нибудь и будет.

— Будет вечная музыка революции, — снова влез старичок, не изменив своего гнилого голоса.

Я строго посмотрел на него, вовремя сообразив, что это — контаминация текста популярной песни («Будет вечная музыка») и общественно-политических идей революционного периода деятельности Александра Блока, автора замечательной энергической поэмы «Двенадцать» («Слушайте музыку революции»). А он тем временем давно направился к выходу.

Вышел и я. На улице старичок по-прежнему вел себя крайне непотребно — кривлялся, приставал к прохожим, но те не обижались, потому что народ у нас зачастую еще очень пассивный, и старичка не обижали, хотя он вел себя развязно, говорил глупости, пошлости, сальности.