Прощанье с Родиной (сборник)

— Ступай, деда, ступай! Выпил, так ступай до хаты, — добродушно говорили они, эти добрые, в сущности, люди, самые добрые люди на земле.

— Да не выпил я. Я вкусил, — убеждал их «деда».

И двигался, двигался, шаркающий, а я — за ним. Не знаю даже и зачем. Нападет и на меня, знаете ли, вдруг какое-то эдакое мальчишество, что ли? Мальчишеское любопытство, мальчишеская злость, желание еще что-нибудь прибавить к своей сумме знаний о жизни и получить от нее удовольствие. Хотя зачем?

Мы двигались. Старичок уводил меня в сторону от центральных улиц. Прохожие почти не попадались нам, потому что люди после напряженного рабочего дня имеют привычку отдыхать дома. Прохожих не было, кроме нас, и я таился, уменьшал шум шагов. Мальчишество? Конечно, мальчишество.

Но старичок, очевидно, был еще и глуховатый старичок, который ничего не слышит. Оставшись один, он кривляться практически перестал, бормотал, правда, нечто все еще под нос и — шаркал, шаркал, шаркал подошвами невыносимо.

Мы спустились с крутого берега прямо к кромке воды нашей великой сибирской реки Е., впадающей в Ледовитый океан.

Осень. Пустынен и печален одинокий осенний берег великой сибирской реки Е. Мирно течет она прямо в Ледовитый океан. Блики солнца на осенней воде… Мост неподалеку громыхает красными трамваями, прекрасный, новый арочный мост, соединивший левую и правую части нашего славного города. Славно! Низко плыли судовые гудки. Осенняя река Е., впадающая в Ледовитый океан, сколько поэзии, сколько потаенной радости в тебе!

А старичок сел на чью-то перевернутую дюралюминиевую лодку и, покопавшись в штанах, выудил оттуда два огрызка — огрызок пирога и огрызок карандаша.

Карандаш он отложил в сторону, ближе к купленной книге, а пирог немедленно съел.

Я стоял за его спиной, как возмездие. Мне становилось жарко.

Он же долго смотрел на вялотекущую воду, долго-долго смотрел и лишь потом тихонько пукнул.

После чего взял в руки книгу и карандаш.

— Здравствуй, Алексей Максимович! Здравствуй, волк позорный! — сказал он.

Шурша страницами, полистал книгу, в одном месте остановился, вчитался, улыбнулся, очевидно все же покоренный недюжинным талантом писателя.

— Ай да Горький, ай да сукин сын, — сказал он, как Пушкин говорил про себя, о чем я читал в книге.

Закрыл приобретенную книгу и, наслюнявив карандаш, который оказался химическим, приписал к слову «Мать» на обложке еще одно слово. Точнее — прилагательное. Еще точнее — крайне неприличное прилагательное.

— Как вам не стыдно! — возмутился я.

Старичок не вздрогнул, не обернулся. Он туманно смотрел в даль. Смотрел, смотрел, а потом закрыл лицо грязными ладошками.

— Вы что же это себе позволяете? Пожилой ведь уже практически человек! — не на шутку рассердился я. — Я спрашиваю — вам не стыдно?

— Мне стыдно, — глухо заскрипел старичок из-под ладошек, из-под шляпы. — Мне стыдно, но я тут ни при чем. Я тут ни при чем. И ничего не могу с собой поделать.

— Хорошо, что хоть стыдно. Вы же, по-видимому, интеллигентный человек? — не отставал я.

— Бывший интеллигентный человек, то есть — БИЧ, — уточнил старичок, раскрывая лицо и поворачиваясь ко мне.

Раскрыл лицо, повернулся и взмолился:

— О, не судите так строго, гражданин! Я виноват, я знаю. Но я, я — одновременно и жертва. Позвольте мне все вам рассказать.

И он рассказал мне следующее:

— …золотилось великолепное солнце, лазурилось море, пели итальянцы, гражданин. Да, да, итальянцы, гражданин, потому что дело было в Италии, на острове Капри у действительно самого упомянутого Алексея Максимовича Горького. Он тогда, кстати, уже заканчивал свой курс лечения от туберкулеза и много размышлял — возвратиться ли ему уже домой, на Родину, куда его позвал товарищ Сталин, или еще немножко подлечиться, чтобы сразу не помереть.

И мы все пришли к нему в гости — я, Коля, Вася, Петя, Абраша, Леня, Павлик, Тусенька. Мы все пришли к нему в гости и сидели у него в комнате. Золотилось великолепное солнце, и мы все сидели у него в комнате, гражданин. Беседовали, а о чем — неважно, гражданин. Я и забыл, а если бы даже и помнил, то все равно бы вам не сказал, гражданин, ведь есть вещи, которые навсегда остаются лишь между теми, кого они непосредственно касаются. Алексей Максимович в этот день кашлял меньше обычного, пили чай, кофе, итальянское вино «Кьянти», коньяк. Золотилось великолепное солнце, а я смотрел на белую скатерть с синей бахромой, крутил бахрому и внезапно вдруг почувствовал, что я вдруг знаю, что я не буду НИКТО, вернее, что буду НИКТО, что меня, возможно, даже и посадят. О, я знал, ЗНАЛ, потому-то я и стал НИКТО. Кто был ничем, тот стал НИКТО. Золотилось великолепное солнце.

— Пройдемте, друзья, на веранду, — сказал Алексей Максимович, сильно окая, как лягушка, и разглаживая рукой свои усы, как у моржа, — пройдемте, Коля, Вася, Петя, Абраша, Леня, Павлик, Тусенька.