Прощание

Я ничего не знала о своих родителях и никогда ими не интересовалась. Само слово «родители» воспринималось как что-то, относящееся, скорее, к простонародью. А я была королевской внучкой.

Люди, окружавшие меня, делились по должностям и званиям. У каждого были свои обязанности и свое место. Такой порядок вещей казался мне правильным. И, разумеется, единственно возможным.

По воскресеньям, когда мы с королевой-бабушкой объезжали в коляске город — бабушка считала необходимым регулярно показываться народу, — я видела вокруг совсем другую жизнь. Она была веселее моей, но я чувствовала к ней искреннее презрение. Ведь это была жизнь низших.

Сидя напротив бабушки на низенькой обитой бархатом скамейке (так полагалось по этикету), я резко вздергивала подбородок и застывала, как бы не удостаивая и взглядом копошащуюся внизу мелюзгу. Бабушка же, наоборот, одаряла толпу улыбками. Она считала монаршим долгом дарить улыбку даже самому жалкому из своих подданных. Чем ничтожнее человек, тем благосклоннее ты должна ему улыбаться, не раз повторяла она. А тем, кто предан, нужно оказывать милости. Преданность — редкое качество. И его нужно проверять.

Ближайшим бабушкиным советником был обер-гофмаршал Ансельм-Клаус. «Мой верный пес», — говорила ему королева в минуты хорошего настроения и ласково трепала по руке. Ради обер-гофмаршала она отличала и его внука Казимира, хотя иногда говорила со вздохом: «Боюсь, Ансельм-Клаус недостаточно строг с этим мальчиком».

Самыми лучшими были те вечера, которые мы проводили квартетом. «Клотильда! Сегодня у нас квартет», — сообщала мне бабушка, и у меня внутри все прыгало от радости, хотя, конечно, я этого не показывала. Квартет означал, что сразу же после ужина в маленькой синей гостиной начнется игра в лото. Играть будем мы с бабушкой, обер-гофмаршал и Казимир. В такие вечера бабушка строго-настрого запрещала тревожить ее любыми делами, даже и государственными. Лакеи в синих ливреях стояли, почти невидимые, у стен, а мы вчетвером сами кололи себе орехи и веселились, словно простые горожане. Обер-гофмаршал сидел напротив бабушки, Казимир в замечательном белом атласном костюме — напротив меня, и я, одетая в точно такое же, как у бабушки, вышитое парадное платье, чувствовала себя очень красивой и иногда даже жалела, что подданные не видят меня в это время. По воскресеньям, когда мы проезжали по городу, я всегда была в темном прогулочном рединготе и часто слышала из толпы возгласы: «Ну и принцесса! Мало того что дурнушка, даже и улыбнуться не умеет». Несчастные! Они не знали, что улыбка мне не положена по этикету. Улыбкой одаривает королева, принцесса олицетворяет скромность и послушание.

Времена года сменяли друг друга, но все оставалось по-прежнему. Так же почтительно приветствовали нас придворные, так же приятно улыбался обер-гофмаршал, и так же пахло от него дивными привораживающими духами. В этих духах, казалось, соединялся аромат всех цветов, какие только есть на свете. Он кружил голову, наполнял ноздри, но был так таинственно ускользающ, что запомнить его и сравнить, скажем, с запахом роз или гвоздик мне никогда не удавалось. Очень хотелось узнать у Ансельма-Клауса, что это за духи, и даже попросить его подарить мне флакончик, но мой статус не позволял и подумать об этом. Я же была принцесса, а не какая-нибудь фрейлина, которой простительны всякие вольности.

Своим знанием этикета я очень гордилась. Не меньше, наверное, чем участием в государственных делах, хотя и заседания Совета тоже очень любила и с удовольствием сидела рядом с бабушкой. Она — в пышном кресле под балдахином, я — в маленьком, но обе в пунцовых платьях с высокими воротниками и с одинаково сложенными на коленях руками. Приступая к чтению какой-либо из бумаг, члены Совета кланялись дважды. Сначала бабушке, потом мне. Таков был этикет, учрежденный, как я однажды с удивлением узнала, обер-гофмаршалом. Иногда заседания Совета бывали очень длинными, и я уставала сидеть так долго с прямой спиной и внимательным выражением лица Изредка возникало желание осторожно пошевелить пальцами, но я успевала напомнить себе о правилах и давила его без остатка.