Прощание

Потом они снова переехали из Северной Норвегии в Сёрланн, и тут уж папа, растолстевший и оплывший, нарастивший огромный живот, стал пить беспробудно целыми днями. Теперь уже и речи не было, чтобы он мог воздержаться от выпивки и встретить нас на машине. С Унни они расстались, папа перебрался в небольшой городок в Восточной Норвегии, где получил работу, но через несколько месяцев ее лишился и остался ни с чем – без жены, без работы, да можно сказать, и без ребенка, хотя Унни хотела, чтобы тот виделся с отцом, и позволяла им общаться; впрочем, ничего хорошего из этого не получилось, со временем право на свидания было аннулировано, но отец, кажется, принял это безразлично. Только одно привело его в ярость, вероятно, потому, что оказалось затронуто его право, а свои права он теперь постоянно отстаивал где только возможно. Происходило что-то ужасное, и у папы только и осталось, что квартира в Восточной Норвегии. Засев в ней, он беспробудно пил, если только не выходил для разнообразия в паб, тогда он сидел и пил там. Он стал толстый как бочка, кожа его, по-прежнему смуглая, стала какой-то блеклой, словно подернулась серой пленкой; бородатый, волосатый, неопрятный, он выглядел каким-то дикарем, который рыщет в поисках спиртного. Однажды он вдруг исчез и как сквозь землю провалился на несколько недель. Гуннар позвонил Ингве и сообщил ему, что подал заявление в полицию, чтобы его объявили в розыск. Когда отец наконец нашелся, оказалось, что он лежит в больнице в одном из городов Восточной Норвегии, у него совершено отказали ноги. Однако паралич потом отпустил, он снова встал на ноги и, проведя некоторое время в наркологической клинике, взялся за старое.

Контактов в это время у нас с ним не было. Но он все чаще и чаще стал бывать у бабушки и гостил у нее с каждым разом все дольше. Под конец он окончательно к ней переехал и там забаррикадировался. Он распихал то, что у него осталось из вещей, в бабушкин гараж, выгнал помощницу по дому, которую выхлопотал для бабушки Гуннар, потому что та уже не могла как следует себя обслуживать, и заперся на замок. Так он и сидел с ней вдвоем до самой смерти. Гуннар как-то позвонил Ингве и рассказал ему, что там творится. Среди прочего упомянул и о том, что однажды, зайдя в дом, обнаружил папу на полу гостиной. Он сломал ногу, но вместо того чтобы попросить бабушку вызвать скорую помощь и ехать в больницу, он велел ей ничего не говорить никому, включая Гуннара, что она и сделала, а он так и лежал, обставленный немытыми тарелками, пивными бутылками, бокалами и крепкими напитками из его богатых запасов, которые бабушка принесла и поставила у него. Сколько он так пролежал, Гуннар сказать не мог: может быть, сутки, может быть, двое. Когда он позвонил Ингве и сообщил ему об увиденном, это могло означать только одно: он считал, что мы должны вмешаться и вытащить отца оттуда, иначе он так и умрет, мы обсудили этот вопрос и решили ничего не делать, пусть живет, как хочет, как ему нравится, а как ему умирать – это его дело.

И вот он умер.

Я встал и пошел к прилавку за новой чашкой кофе. Там мужчина в элегантном костюме, с шелковым шарфом на шее и перхотью на плечах как раз наливал себе кофе. Он поставил на красную подставку белую чашку, до краев полную черного кофе, и, слегка приподняв кофейник, посмотрел на меня вопросительно.

– Спасибо, я сам, – сказал я.

– Как хотите, – ответил он, ставя кофейник на другую подставку.

Я подумал, что он из университетских. Официантка, широкоплечая женщина лет пятидесяти-шестидесяти, – явно из бергенских, так как этот типаж встречался мне в Бергене постоянно на протяжении тех восьми лет, что я тут прожил, и повсюду: в автобусах и на улице, за прилавками магазинов, все с такими же коротко стриженными крашеными волосами и прямоугольными очками, которые могут нравиться женщинам только этого возраста, – протянула руку, когда я, показывая, приподнял перед ней чашку.

– Это вторая, – сказал я.

– Пять крон, – произнесла она на чистопробном бергенском диалекте.

Я вручил ей пятерку и вернулся за свой столик. У меня было сухо во рту, а сердце бешено колотилось в груди, как будто я был чем-то взволнован, но я не был взволнован, напротив – я сидел спокойно и вяло, уставив взгляд на самолетик, подвешенный под огромной стеклянной крышей, в которой, словно в ловушке, стоял дневной свет, я поглядывал то на расписание отправлений, часы на котором показывали уже четверть шестого, то на людей, которые выстраивались в очереди, расхаживали по залу, сидели с газетами, стояли и разговаривали. Было лето, одежда у людей внизу была светлая, тела загорелые, настроение хорошее, как всегда бывает у пассажиров, собравшихся в путешествие. Сидя так, я временами мог воспринимать цвета как чистые, линии как четкие, а лица как необыкновенно говорящие. Они были заряжены смыслом. Без этой осмысленности они, как я видел их сейчас, казались далекими и как бы мутными, неуловимыми, точно тени, только не черные, а цветные.