Прощание

Люди вокруг начали вставать. Я полной грудью вдохнул воздух. Мной овладело чувство ясности. Я ощущал не радость, но облегчение, как бывает, когда гнетущая тяжесть наконец отпустит. Соседка с книгой, название которой я увидел только сейчас, когда она ее захлопнула, поднялась с сиденья, держа ее в руке, и привстала в проходе на цыпочки, чтобы достать с багажной полки свои вещи. Оказывается, она читала «Женщину и обезьяну» Петера Хёга. Я ее тоже читал. Замысел хороший, исполнение – слабое. Завел бы я с ней разговор об этой книжке в нормальных обстоятельствах? Если бы это вот так же само напрашивалось? Нет, не завел бы, но сидел бы и думал, что надо бы завести с ней разговор. А я вообще когда-нибудь заводил разговор с незнакомым человеком?

Нет, никогда.

И ничто не указывало на то, что когда-нибудь я это сделаю.

Я наклонился, чтобы посмотреть в окно на пыльный асфальт внизу, как сделал однажды двадцать лет назад с отчетливым намерением навсегда запомнить то, что вижу. Это было, как и сейчас, на борту самолета на аэродроме Сула, только тогда я летел не в Берген, а из Бергена – к бабушке и дедушке, маминым родителям – в Сёрбёвог. Каждый раз, путешествуя самолетом, я вспоминал то, что нарочно тогда решил запомнить. Сначала этим воспоминанием открывался роман, который я только что наконец завершил, сейчас он лежал в чемодане в багажном отсеке у меня под ногами в виде шестисотсорокастраничной верстки, которую мне предстояло просмотреть в течение недели.

По крайней мере, хоть что-то хорошее.

Радовала также и предстоящая встреча с Ингве. После того как он переехал из Бергена сначала в Балестранн, где повстречался с Кари Анной, с которой они родили первого ребенка, а затем в Ставангер, где родился второй, отношения между нами изменились, он перестал для меня быть тем, к кому можно заскочить от нечего делать, сходить вместе в кафе или на концерт, теперь я приезжал к нему погостить на несколько дней, погружаясь в то, что называется семейной жизнью. Но мне это нравилось, я всегда любил ночевать в семейных домах, где тебе отводят отдельную комнату со свежезастленной кроватью, полную чужих вещей, с заботливо выложенным на видном месте полотенцем, и затем окунаться в чужую семейную жизнь, невзирая на то, что, у кого бы я ни гостил, я всегда испытывал некоторую неловкость, потому что, как бы ни старались люди не показывать при гостях, что в семье существую какие-то трения, напряжение все равно ощущается, и ты не знаешь, вызвано ли оно твоим присутствием или существует и без тебя, а твое присутствие, напротив, его как-то сглаживает. Тут возможен, конечно, и третий вариант: что кажущаяся натянутость объясняется твоей собственной напряженностью и существует только у тебя в голове.

Проход между рядами почти опустел, я встал, взял свою сумку и куртку и двинулся вперед, в сторону кабины, а оттуда в коридор, ведущий в зал прилетов; он был невелик, но неудобен для обзора из-за бесчисленных выходов, киосков и кафе, меж которых туда и сюда сновали люди, останавливались, сидели, закусывали, читали газеты. Ингве я бы узнал с первого взгляда в любой толпе, для этого мне даже не надо было видеть его лицо, достаточно затылка или плеча, а то и их не нужно, потому что на тех, с кем ты вместе рос, кто был рядом с тобой в том возрасте, когда формируется или начинает проявляться характер, твое восприятие настроено особенным образом: ты воспринимаешь этих людей непосредственно, не задумываясь, без участия рассудка. Все, что ты знаешь о брате, ты знаешь интуитивно. Я никогда не знал, что́ Ингве думает, не всегда – почему он поступает так или иначе, и, кажется, мало когда разделял его взгляды, я мог о них только догадываться, так что в этом отношении он был для меня таким же незнакомцем, как все прочие.

Зато я знал язык его тела, его мимику, его запахи, все оттенки его интонации, а главное, откуда что идет. Объяснить все это словами я бы не смог, ведь рассудок не имел к этому отношения, но в этом была основа всего остального. Поэтому мне не пришлось обводить взглядом столики в пиццерии, разглядывать лица людей, сидящих на стульях перед выходами или проходящих по залу, потому что, едва войдя в дверь, я уже знал, где Ингве. Я сразу посмотрел в сторону фасада псевдостаринного псевдоирландского паба. Только глянул, и вот он стоит, скрестив на груди руки, одетый в зеленые, но не военного покроя брюки, белую футболку с принтом Sonic Youth Goo, голубую джинсовую куртку и коричневые кроссовки «Пума». Меня он еще не обнаружил. Я смотрел на его лицо, знакомое как ни одно другое. Папины высокие скулы и чуть искривленные губы, но форма лица была другая, а глаза и брови скорее походили на мамины и мои.