Прощание

Я вспомнил, как десять лет назад, после окончания школы, отмечал в этом городе выпускной: каким пьяным я был на праздничном шествии, а дедушка с бабушкой, которые стояли в толпе зрителей на тротуаре, подзывали меня оттуда и какие у них сделались напряженные лица, когда они поняли, в каком я состоянии. Пить я начал с Пасхи, когда в составе футбольной команды был на тренировках в Швейцарии, а затем продолжал в том же духе всю весну, для этого каждый раз находился и повод, и приятели, готовые составить мне компанию, тем более что человеку в абитуриентской форме дозволялось все. Для меня наступили райские деньки, чего не скажешь о маме, у которой я тогда жил и которая в конце концов выставила меня вон, но мне было хоть бы что, найти где переночевать ничего не стоило: я устраивался либо на диване у какого-нибудь приятеля в подвальной комнате, либо в арендованном для празднующих абитуриентов автобусе, а то и просто где-нибудь в парке под кустом. В глазах бабушки и дедушки абитуриентство было переходным периодом к академической карьере, так считалось во времена дедушки и во времена его сыновей, – это было торжество, которое я осквернял, напиваясь и накуриваясь до бесчувствия, а также своим членством в редакции абитуриентской газеты, которая в связи с делом о депортации мигрантов из Флеккерёйи поместила на первой полосе фотографию евреев, депортируемых из гетто в лагерь смерти. Тут я опять-таки посягнул на семейную традицию – отец также был редактором абитуриентской газеты, когда сам был абитуриентом. Так что и это я втоптал в грязь.

Но сам я, видимо, ничего такого не подозревал, – судя по дневнику, который я вел в те дни, единственным, что для меня имело значение, было тогдашнее ощущение счастья.

Потом я сжег все старые дневники и заметки, так что у меня не сохранилось почти никаких следов того, каким я был до двадцати пяти лет, – и правильно сделал, потому что ничего хорошего оттуда бы не вычитал.

Воздух стал чуть прохладнее, и я, разгоряченный работой, ощущал его всем телом, как он охватывает меня, обволакивает кожу, вливается внутрь через открытый рот. Как окружает деревья передо мной, дома, машины, горные склоны. Как перетекает из одного места в другое с падением температуры, – эти непрестанные лавины в небе, невидимые для нас, набегающие подобно огромным волнам, вечно движущиеся, медленно опадающие, закручивающиеся стремительными вихрями, вдыхаемые и выдыхаемые бесчисленными легкими, разбивающиеся обо все эти стены и выступы, вечно незримые и вечно сущие.

Но папа дышать перестал. Вот что с ним случилось – внезапно прервалась его связь с воздухом, теперь воздух только давит на него, как давит на всякую неживую вещь: на какую-нибудь деревяшку, бензиновую канистру, на диван. Папа больше не вторгается в воздушную стихию, как делаем это мы, когда дышим, – вторгаемся, снова и снова вторгаемся в мир.

Сейчас он лежит где-то в этом городе.

Я повернулся и ушел в дом в тот момент, когда в доме через дорогу открыли окно и оттуда вырвалась музыка и громкие голоса.

Хотя второй туалет был поменьше первого и не так загажен, на его уборку у меня ушло столько же времени, что и на первый. Закончив, я забрал с собой моющие средства, тряпки и ведро и отправился на второй этаж. Ингве и бабушка сидели за столом на кухне. Часы на стене у них за спиной показывали половину девятого.

– Ну что, видно, наработался за сегодня! – сказала бабушка.

– Ну да, – сказал я. – Рабочий день закончен.

Я взглянул на Ингве:

– Говорил сегодня с мамой?

Он отрицательно покачал головой:

– Мы вчера говорили.

– Я обещал ей позвонить сегодня. Но что-то мне никак. Да и поздновато уже, пожалуй.

– Позвони завтра, – сказал Ингве.

– Но с Тоньей поговорить необходимо. Пойду позвоню.

Я отправился в гостиную и закрыл за собой кухонную дверь. Посидел немного в кресле, собираясь с мыслями. Затем набрал домашний номер. Она сразу же сняла трубку, словно сидела и ждала у телефона. Я знал все оттенки ее голоса, и сейчас воспринимал только их, а не то, что она говорила. Сначала ее теплоту и сочувствие, затем – что она соскучилась, а потом все это собралось в маленький комочек, словно для того, чтобы поместиться внутри меня. Она придвинулась ко мне как можно ближе, а я к ней – нет, я не мог. Я вкратце описал, что здесь произошло, не вдаваясь в подробности, сказал только, что тут сплошной ужас и что я все время плачу. Потом мы немного поговорили о том, чем она там занимается без меня, хотя она поначалу отнекивалась, а потом обсудили, когда ей лучше приехать. Закончив разговор, я пошел на кухню, где уже никого не было, и выпил стакан воды. Бабушка опять сидела в кресле у телевизора. Я зашел к ней.

– Ты не знаешь, где Ингве?

– Нет, – сказала она. – Разве он не на кухне?

– Нет, – ответил я.

В нос ударил запах мочи.

Я постоял, не зная, что делать. Испражнения объяснялись просто. Он был так пьян, что утратил контроль над функциями организма.

Но она-то где была? Что она делала?

У меня возникло желание подойти к телевизору и пнуть экран.